Античность: история и культура - Александр Иосифович Немировский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одежда греческих и этрусских аристократов отличалась восточной пышностью. Делалась она из шерсти и льна. На юге Италии была выведена особая порода тонкорунных овец, которых во время выпаса одевали в шкуры, чтобы не испортилась шерсть. Законодательницей мод была Иония. Аристократы Сибариса за год до праздников заказывали туалеты в Милете.
Нижней одеждой служил хитон, сохранивший свое семитское название. В VIII–VI вв. до н. э. была распространена мода на длинные, доходившие до пят льняные хитоны для мужчин и для женщин. Женские и мужские хитоны опоясывались. Существовали два способа женского опоясания: высокий – под грудью, низкий – на талии. Гомер, описывая одеяния женщин, употребляет эпитеты «прекрасно опоясанные» и «с глубокой складкой». Греческому хитону у римлян соответствовала туника – одеяние этрусского или карфагенского происхождения. Она служила домашней одеждой – и для мужчин, и для женщин. В холода надевали несколько туник – одну на другую. Дорийца можно было отличить по хитону от ионийца, ибо он носил хитон до колен, спартанок же, носивших короткие хитоны, называли «голобедрыми» (впрочем, на их нравственность это одеяние не влияло).
С Востока в Грецию пришла и верхняя одежда гиматий – прямоугольный, продолговатой формы плащ, набрасывавшийся таким образом, чтобы он спускался вперед от шеи широкой стороной. Гиматий прикрывал все тело до лодыжек, оставляя свободной правую руку. Чтобы это одеяние не топорщилось, к его нижнему краю прикреплялись кисточки с вшитыми в них свинцовыми шариками. Короткий гиматий овальной формы греки называли хламидой. Ее носили молодые аристократы, ездившие верхом. Скромная одежда ремесленников – шерстяная эксимида – оставляла свободными правое плечо и руки. Женщины надевали поверх хитонов просторные или узкие пеплосы.
Особым видом гиматия была этрусская тога, в которую завоеватели-этруски одели и подвластных им римлян. Римляне не забыли этрусского дара, что не помешало им считать тогу своим специфическим одеянием и называть себя «народом в тогах». Впрочем, римские тоги по форме несколько отличались от этрусских: в некоторых старинных образцах край не забрасывался на спину, а им опоясывались.
Пища греков VIII–VI вв. до н. э. отличалась от описанной Гомером и была скромной, если не сказать скудной. Мясо, которым объедались ахейские и троянские герои, стало редкостью. Его заменила рыба. Широко употреблялись овощи: капуста, морковь, репа, а также бобы и каштаны. Готовили на оливковом масле, которым также натирались. Его же употребляли для освещения. Сливочное масло было известно, но использовалось в качестве лекарства. Хлеб пекли из ячменной и пшеничной муки. Недостатка в вине греки не испытывали, но привыкли его пить разведенным. Употреблять цельное вино, носить штаны и не знать вкуса оливкового масла – вот верные признаки, отличающие варвара от эллина.
Стол этрусских аристократов, судя по погребальным фрескам, был не хуже, чем на пирах гомеровских героев: туши на крюках, всевозможные деликатесы. И можно с уверенностью утверждать, что это не фантазия голодного художника: об обилии этрусского стола сообщают и древние авторы. Да и портретные изображения «жирных» этрусков свидетельствуют, что греческая диета была им неведома. Римляне же, напротив, были скромны в еде: каша из полбы, капуста, лук, чеснок, бобы. Этим питались римляне на заре своей истории и тем же кормили своих неприхотливых богов. Как и греки, римляне пили разбавленное вино, да и то в умеренных количествах.
Человек размышляющий. Перед античным человеком, обитателем долин и небольших островов, чей кругозор долго был замкнут горами и морем, а жизнь заполнена суровой борьбой за выживание, в VIII–VI вв. до н. э. мир предстал во всем разнообразии природы, во всей пестроте обычаев и верований бесчисленных народов, в том числе и таких, историческая память которых уходила в глубь тысячелетий.
Милетянин Гекатей, оказавшийся во время своих странствий в долине Нила, не преминул, представляясь египетским жрецам, похвастаться, что за пятнадцать поколений до него его предки были богами. Жрец, вместо того чтобы обрадоваться встрече с чужеземцем, имевшим такую родню, молча отвел его в подземелье храма и, показав саркофаги с мумиями погребенных там тысячелетия назад жрецов, бесстрастно заметил, что ни один из них не был богом.
Подобный же переворот в представлениях о богах пережил Ксенофан, уроженец другого малоазийского города, Колофона. В роду у Ксенофана не было богов, но он знал о богах все, что о них рассказали Гомер и Гесиод. Каково же было его потрясение, когда он увидел, что эфиопы почитают богов в облике чернокожих курчавых идолов, а фракийцы – голубоглазых и бледнолицых истуканов. Так Ксенофана озарила мысль, что если б быки умели рисовать, они бы изобразили своих небожителей четвероногими и с рогами.
Нет, не стал Ксенофан безбожником. Но он понял, что люди не обладают достоверными знаниями о божественном, а на самом деле Бог вовсе не похож на смертных ни обликом, ни разумом, что правит он миром, все видя, все слыша и размышляя обо всем. И нет Богу в своем величии дела до человека, поэтому и людям надо славить Бога благочестивой речью и пристойным словом, а не повторять глупые россказни Гомера и Гесиода о титанах, гигантах, кентаврах.
Острая, не прекращающаяся во все века античной истории полемика с носителями иных взглядов на мир и его законы, на место в этом мире богов и назначение человека – родовой признак греческой, а затем и всей античной науки, отличающий ее от восточного авторитарного мышления. Образованные восточные люди с недоумением, а порой и с осуждением наблюдали за непрекращающимися спорами греков, за разнообразием их взглядов, констатируя, что у них нет ничего установившегося, никаких незыблемых авторитетов. Кто бы ни сказал первым «Истина рождается в спорах», – это высказывание отражает наблюдение бесконечных дискуссий греческих философов в поисках истины.
Новым по сравнению с Востоком было и общественное положение в античном мире человека размышляющего. Он, не в пример восточному мудрецу, мог рассчитывать на признание и поощрение не главы государства и верхушки общества, а всего гражданства полиса, а затем и греческого мира в целом. Полис гордился своими мудрецами (особенно после их смерти) так же, как своими храмами или иными достопримечательностями. Выражение «семь мудрецов»
