Явление - Дидье Ковелер

– Это далеко не новое сведение. Оно было у всех под носом, но никто не удосужился обратить на него внимание. У вас была бы возможность узнать еще много нового, монсеньор, если бы вам оставили на это время.

Раздраженный префект резко поворачивается, пытается нащупать кнопку лифта на гладкой стене. Фабиани вытягивает ногу под столом и нажимает на спрятанный под ковром выключатель. Раздвижная дверь с шипением открывается.

– Наслаждайтесь вашей норой, Фабиани, в оставшиеся у вас несколько недель. Вам так и не представилось возможности по достоинству оценить данную ею власть.

– Смею надеяться, у меня еще все впереди.

Долговязый старик, не размыкая губ, хихикает себе под нос, затем, изображая крайнюю обеспокоенность, осведомляется:

– Вы полагаете, что прежде чем вас успеют снять с должности, разразится ядерная война?

– Это зависит только от меня.

– Теперь я вижу, что вас вовремя решили отправить в отставку, Фабиани. Вы дряхлеете на глазах.

– Я, и только я, принимаю решение о закрытии Секретного архива, ваше преосвященство. Если вдруг – война ли, мир – мне взбредет в голову замуровать себя с культурным наследием человечества, никто не сможет открыть эту дверь раньше, чем через пятьдесят лет. Именно такой срок блокировки предусмотрен для защиты рукописей от радиоактивного облучения.

– Надеюсь, это шутка?

– Понимайте как хотите. Желаю приятно провести остаток дня, монсеньор.

Раздвижная дверь закрывается, и лифт уносит на поверхность кровного врага Дамиано, оставляя меня с ним наедине в его бронированном склепе. Я не способен угадать его доводы, отделить недомолвки от лжи, оценить реальные цели и перелом в противостоянии: я-то считал себя его сутью, а оказался в глазах всех лишь предлогом.

Мне пришлось тащить на себе Кевина до самого номера. Нечеловеческие усилия, потребовавшиеся от него, чтобы сфотографировать левый глаз, не упав притом с лестницы, вновь ввергли его во вполне меня устраивающее состояние полуоцепенения. Мне не хотелось говорить о том, что я видела. Ни с кем. Прямо сейчас изложить все на бумаге и отослать, чтобы совесть моя была чиста, и попытаться забыть. Или признать. Или же опровергнуть со временем. Под конец, усомниться в здравости моего рассудка, чтобы когда-нибудь вновь обрести возможность отвергать иррациональное.

Под неровный храп моего товарища по экспертизе я разом составила заключение. Когда я собралась отправить сообщение по электронной почте, его ноутбук завис. Мне пришлось будить телефонистку. Слово «Ватикане» – одно из немногих, способных встряхнуть людей: тридцать секунд спустя посыльный уже забирал факс и через пять минут приносил квитанцию об отправке. А Dieu vat[22], как в старину говорили моряки, разворачивая судно против ветра.

Я не решалась вернуться в свой номер. Спина этого взрослого ребенка, заснувшего поперек кровати, засунув руки под мышки своего слишком узкого смокинга, удерживала меня, без цели и без желания. Я была пленницей и свободной, полной порывов и бесполезной. К чему было оставаться или уходить, прижиматься к нему или напиваться в мини-баре? Я была всего лишь болотной кочкой в его жизни, ненадолго спасшей его от трясины, лишь затем, чтобы он смог увязнуть чуть подальше. Ничем большим. Его разновидность депрессии удаляется только скальпелем, а он ничего не умеет отрезать, ничего разорвать; он неспособен выбросить что бы то ни было, даже черепаху в унитаз ради сохранения семьи. Мы похожи, насколько это возможно, и это настолько завораживающе. Если бы я только знала, как и ради кого измениться. Если бы только смогла четко сформулировать просьбу… Но не стану же я молиться Деве только потому, что подтвердила ее вид на жительство в древнем лоскуте ткани. Если она и видит, это еще вовсе не значит, что она существует. Я знаю, что говорю. И это похвально.

Громоздкий телефон на прикроватной тумбочке сотрясается от звонка. На этот раз я жду, что Уильямс ответит сам. После третьего звонка он встряхивается и ощупью находит трубку.

– Да! – рявкает он, но тотчас же голос его смягчается. – Добрый вечер, монсеньор, или добрый день, уже и не знаю, день у вас или ночь.

За таким наигранно непринужденным и бодрым голосом люди обычно надеются скрыть, что их только что подняли с постели.

– Совершенно верно, я фотографировал без защитного стекла. Простите? Нет, еще нет… Вот как. Конечно, это возможно, как только закончу, сразу перезвоню вам. Мое почтение, ваше преосвященство.

– Достал уже, – подытоживает он, вешая трубку. Он скатывается к краю кровати, встает, почесывает спину и направляется в ванную.

– Куда я засунул мою камеру? – бурчит он, справляя малую нужду с открытой дверью.

Странно, до какой степени сон изменяет человека. Небо только-только начинает розоветь за окном, а мы уже стали близки, и нам нечего стесняться: между нами ничего не было. Я подбираю с ковра невероятно замысловатый аппарат, выпавший у него, когда мы возвращались. Похоже на усаженную датчиками и экранами наблюдения цифровую камеру с чем-то вроде фильтровальной воронки вместо объектива. Чтобы заглушить происходящее в данный момент в ванной, я осведомляюсь:

– А как выглядит ваш кардинал? Мой напоминает инопланетянина работы Розуэлла.

Он выходит из ванной, замирает, чтобы смерить меня взглядом, признать и вспомнить, спали мы вместе или нет.

– Никогда больше не буду смешивать алкоголь с этим снотворным, – объявляет он, подключая камеру к неизвестному мне прибору, который в свою очередь подсоединен к его, теперь уже исправно работающему ноутбуку.

Спустя несколько щелчков мышкой на экране появляется узор из темных пятен, разбитых на квадраты.

– Семь – шесть или шесть – пять? – вопрошает он сам себя.

Наконец решает, изучает выделенный квадрат, стирает его, щелкает на следующий и увеличивает его.

– Есть! – хмуро произносит он.

Даже не пытаясь вникнуть в причину его ликования, я беру свой чемоданчик и направляюсь к двери.

– Вы не хотите присутствовать при успешном разрешении вашей миссии?

Я, нахмурившись, оборачиваюсь.

– Успешного не в том смысле, как вы надеялись, – поглощенно продолжает он, – но все придет к одному. Я обнаружил в глазу четырнадцатое отражение.

Я возвращаюсь обратно. Он указывает мне на скопление ничем не отличающихся от остальных темных пятен, что-то набирает на клавиатуре, и насыщенные цвета выявляют смутный силуэт коротко стриженного человека с горбатым носом.

– Морфинг? – наугад спрашиваю я.

– Еще лучше. Это последнее поколение денситометров. Там, где человеческий глаз может различить лишь тридцать два оттенка серого, он способен уловить порядка двухсот пятидесяти шести. Я обнаружил это четырнадцатое отражение, еще когда работал с уже существующими фотографиями, но для перестраховки сделал новый снимок оригинала при помощи… Вы слушаете?

Мои мысли перескакивают с одной картинки на другую; меня охватывают те же ощущения, что и во время экспертизы на раздвижной лестнице.

– Если вы по-прежнему настроены скептически, нет никакого смысла продолжать объяснение.

– Я уже и не знаю, что думать, Кевин. Глаза живые, я видела это. Они… Не могу подобрать другого слова. Они смотрели на меня.

– Добро пожаловать в наши ряды. Поверьте мне, я и сам прошел через все это. Помните Хуана Гонсалеса, индейского переводчика, стоящего по правую руку от епископа? Я покопался в его глазах и вот что обнаружил внутри. Узнаете его?

Я сдвигаю брови, приближаюсь к увеличенному изображению на экране. Качаю головой. Он подхватывает свою папку, протягивает мне две открытки: что-то вроде календаря в картинках, где ацтеки отобразили события 1531 года и вдохновленную ими картину Мигеля Кабреры, изображающую двух мужчин с длинными орлиными носами; первый, в остроконечном колпаке и с видом настоящего пройдохи, очень стар, второй, с непокрытой головой, вращающий бесхитростными глазами и простирающий руки к небесам, помоложе.

– Дядя и племянник, – представляет он, поочередно тыча пальцем в фигуры.

– Разве не Хуан Диего носил колпак?

– Нет никаких документов, подтверждающих это. Ни один рисунок того времени не позволяет это утверждать. А вот у его дяди, Хуана Бернардино, на науатле как раз было прозвище «человек, прячущий твои деньги под свой колпак».

Он снова набирает что-то на клавиатуре, и на экране появляется увеличенное изображение серого силуэта в остроконечном колпаке. Если включить все свое воображение, то можно предположить, что он вытряхивает одеяло. Один щелчок, и изображение становится цветным, с очерченным черным контуром и затушеванным фоном. Курсор останавливается на голове индейца, увеличивает ее.

– Видите колпак, доктор Кренц?

Я киваю.

– Мы уверены в двух вещах: индеец, разворачивающий свой плащ перед епископом, в колпаке, а тот, чье отражение я обнаружил в зрачке переводчика, тот, четырнадцатый, без колпака. Получается, что посланником Пресвятой Девы является Хуан Бернардино, и именно его следовало причислять к лику блаженных.