Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория - Юрий Вяземский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Макр устроил застолье и велел своей сестре, Помпее, пригласить Фурниллу. Та пришла в сопровождении двух старых рабынь и возлегла с краешку.
Это была еще совсем молодая женщина, на несколько лет моложе нас, лет двадцати или двадцати одного. Росточка была небольшого. Фигурка точеная. И крошечная головка, с чертами лица словно ограненными ювелиром: носик, подбородок, скулы, даже мочки ушей будто обточенные и заостренные. И черные, блестящие, немного выпуклые и влажные глазки, как у ласки… Ты когда-нибудь видел это маленькое и хищное животное? Греки их держат в амбарах для ловли мышей…
Возлегла, значит, с краешку, и своими блестящими глазками принялась нас пиявить, по очереди прилипая к каждому из нас, присасываясь и будто что-то из нас вытягивая. Ни слова не произнесла, пока пиявила сначала Галлиона, потом Эмилия Павла, потом Помпея Макра, который возлежал на среднем ложе, потом меня и, наконец, Голубка, который устроился с краю. Всем нам было крайне стеснительно и неудобно от ее взглядов. Беседа не клеилась. Говорила в основном Помпея своим чарующим голосом. И изредка вставляла отдельные реплики четырнадцатилетняя Помпония, младшая сестра Макра.
К закускам Фурнилла даже не притронулась. Но когда подали первую горячую перемену — кажется, дроздов, — ухватила одну жареную ножку, затем другую и принялась жадно поглощать. Вернее, она лишь подносила пищу ко рту и чуть-чуть приоткрывала свой остренький ротик, и вроде бы не кусала и не пережевывала, но мясо почти мгновенно исчезало с птичьих ножек.
И как только разделалась с дроздами, тут же начала нас клевать: сначала налетела на Галлиона, затем перескочила на Эмилия Павла, потом на Макра, затем на меня… Клевала она неожиданно, хлестко и дерзко. Главным образом высмеивала наши отношения с женщинами: манеру Юния Галлиона осаждать и коллекционировать своих избранниц, Эмилия Павла — подкупать их деньгами и подарками, Макра — вычислять и высчитывать. При этом демонстрировала отменное знание дела: не только называя имена купидонок, но высмеивая отличительные черты характера и повадки Юния, Эмилия и Помпея, не только словесно вышучивая их, но действенно изображая. Так, выклевывая Галлиона, она приподнялась с ложа, сцепила на груди ручки и на некоторое время сама будто стала Галлионом, копируя и голос его, и слова выговаривая, как он выговаривал, и глаза закатывая… И всех нас сравнивала с животными. Галлиона — с толстым площадным голубем. Павла — с маленьким пауком, который, прежде чем совокупиться с паучихой, подносит ей завернутую в паутину муху. Не помню, кому она уподобила Макра, хозяина пира. Но тоже очень смешное и неожиданное было уподобление. Меня она сравнила с воробьем, который крутится возле голубей и ворон и, стоит им отлучиться или зазеваться, лакомится их недоклеванными объедками, воровато вспархивает и отлетает, как только голубь или ворона возвращаются на место добычи.
Младшая Помпония, что называется, покатывалась со смеху, вскрикивая и чуть ли не плача. Старшая Помпея смеялась бархатным смехом. Некоторые из нас тоже пытались смеяться в ответ — Макр и я, — но смех наш был неестественным и натянутым. Галлион побледнел и покусывал губы. Павел покрылся румянцем и часто салфеткой отирал пот со лба, при этом всякий раз забывал, куда положил салфетку, и долго ее искал, прежде чем снова отереть пот, что приводило его в еще большее смущение и вызывало еще пущее оживление у Помпеи и Помпонии.
На беду свою, сначала Галлион, а потом Павел попытались парировать клевки Фурниллы и как-то ей возражать, тоже вроде бы шутливо. Но она ухватилась за эти реплики, мгновенно отыскала в них новые зернышки, зацепки, крючочки и принялась клевать еще яростнее и злее. Так что Юнию и Эмилию в итоге досталось намного больше, чем нам с Помпеем.
Не тронула она лишь одного Голубка. Хотя, я видел, во время закусок она к нему тоже присматривалась, но не пиявила и не приклеивалась. Рассчитывала, наверное, что когда она начнет клевать его друзей, Голубок как-то проявит себя и подаст реплику, и тут-то она его закидает своими стрелами-перьями. Но Голубок за всю трапезу ни разу рта не раскрыл; то есть рот открывал лишь для того, чтобы аккуратно поглощать еду и деликатно употреблять напитки. И не то чтобы не смотрел на Фурниллу, а смотрел на нее так, как смотрел на других своих сотрапезников: молча и безразлично.
Так что, когда подали десерт, Фурнилла не выдержала и, сверкнув глазами в сторону Помпеи, спросила:
«А этот, напротив меня, он что, филин? Только по ночам оживает?»
Помпея загадочно улыбнулась, Помпония сначала хихикнула, а затем покраснела. Голубок же, словно не на него намекали, осторожно отрывал от кисти одну за другой виноградины и бережно клал их в рот.
«Точно — филин. По ночам у него самая работа», — имел неосторожность откликнуться и сострить я. И тотчас за это поплатился. Фурнилла на меня накинулась. Вернее, не на меня конкретно, а на тех маленьких похотливых мужчин, которые мнят себя знатоками женской природы, а на самом деле настоящей женщины в глаза не видели. Но, говоря это, смотрела почему-то именно на меня.
…Голубок обрел дар речи, лишь когда пир окончился и мы вышли на улицу.
«Занятная птичка, — сказал он. — Рыбкой ее никак не назовешь. Больше всего она похожа на маленькую фурию».
«Не на фурию, а на гарпию, — возразил Юний Галлион. — Всю трапезу нам изгадила».
Эмилий Павел сердито объявил:
«С меня довольно! Больше я в этой ловле не участвую!»
Голубок укоризненно на него посмотрел и сказал:
«Нет, все будем участвовать. Иначе договор теряет силу».
Павел еще сильнее нахмурился, но промолчал.
А Голубок усмехнулся и заявил:
«Долго не стану вас мучить. Фурнилла — птичка несложная».
Помпей Макр, который вышел нас проводить, усомнился в его заявлении и принялся приводить примеры, называя имена «птицеловов», которые в разные времена безуспешно пытались совладать с Фурниллой, укротить ее дерзкий нрав.
Но Голубок прервал его и сказал:
«Ее не надо укрощать. Ее распалять надо. В следующий раз я вас позабавлю».
Вардий встал со скамьи, оперся спиной о высокий борт камары и, стоя, продолжал:
— Следующий пир назначили через неделю. И Голубок нас всех действительно позабавил. Во-первых, он опоздал больше чем на час, и мы его сперва ждали, а потом Макр велел подавать закуски; и лишь к концу закусок объявился, наконец, Голубок. Во-вторых, одет он был не как обычно, со вкусом и с достоинством, а чуть ли не в рабскую темную пуллату, на ногах — грубые кожаные перы, которые не каждый крестьянин позволит себе надеть; при этом был надушен, как дешевая женщина. В-третьих, он занял не то ложе, которое было для него приготовлено, а улегся рядом с Фурниллой, которая возлежала отдельно, потому как каждый из гостей хотел иметь некоторую дистанцию между собой и этой фурией-гарпией.
И едва локоть его коснулся подушки, Голубок принялся декламировать отрывок из эпической поэмы о троянском царе Дардане — тоскливым, протяжным, каким-то почти страшным голосом. Когда же нахохлившаяся Фурнилла вдруг встрепенулась, прилипла к нему огненным взглядом и воскликнула: «Долго ты будешь портить нам аппетит тошнотворной нуднятиной?!» — Голубок просиял и с жаром стал объяснять соседке: стихи эти недавно сочинил хозяин пира, Помпей Макр, он соревнуется с недавно покинувшим нас Вергилием и с давно отошедшим в Аид греком Гомером. И принялся разбирать чуть ли не каждую строчку, сравнивая их с Виргилиевыми и Гомеровыми и показывая, что и как у них позаимствовано. Он вроде бы расхваливал Макра, но на деле выходило — одно воровство и жалкое, пошлое подобие. Макр, я видел, сначала побелел от стыда, а затем позеленел с досады. Так что под конец даже гарпия-Фурнилла за него попыталась вступиться:
«А сам-то ты!..»
«Что я! — прервал ее Голубок. — Я лучше познакомлю тебя с поэзией нашего Тутика!»
И в новом порыве вдохновения стал читать мои стихи, выбрав из них самые эротические. А позже, никому не давая вставить ни слова, сверкая глазами, сияя белозубой улыбкой, принялся рассуждать о том, что лучше всего воспевают любовь… как бы мне осторожнее выразиться?.. слабосильные мужчины, ибо в стихах они пытаются не только выразить, но и вкусить те чувства, которые боги не дают им пережить на ложе… Ну и так далее и тому подобное. И всё это, как говорится, в мой огород.
А покончив со мной, перескочил на Юния Галлиона, на его исторические сочинения.
Потом — на Павла Эмилия, на его упражнения в красноречии…
Всем нам досталось. Безжалостно нас высмеивал. И надо признаться, на редкость был остроумен и в самую точку разил… Такого Голубка мы ни разу не видели! И даже представить себе не могли, что он способен быть таким злым и ехидным!
В середине десерта Фурнилла дождалась-таки паузы в разглагольствованиях Голубка и вставила:
