ХРАМ НА РАССВЕТЕ - Юкио МИСИМА

Однако, подойдя к сидевшему у камина мужу, она по какому-то странному совпадению заговорила о том давнем приеме в усадьбе Мацугаэ.

— Подумать только, каким варварским было то время, — не придумали ничего лучшего, как на банкет, стоивший уйму денег, позвать в дом гейш. Теперь такой дикости не встретишь, естественно, теперь, когда жена всюду сопровождает мужа, Япония продвинулась вперед. Посмотри. Сегодня здесь женщины уже не ведут себя так, словно воды в рот набрали. Тогдашние разговоры были нестерпимо скучны, а сейчас, похоже, все шутят, острят.

Однако было маловероятно, чтобы госпожа Синкава, которая и сорок лет назад, и теперь хотела говорить только о себе, хоть на секунду прислушалась бы к тому, что говорят другие.

Она поспешно оставила мужа и, проходя мимо зеркала, бросила взгляд в его темную глубину. Она не боялась зеркал. Для нее зеркала были всего лишь мусорной корзиной, куда она выбрасывала отражавшиеся в них собственные морщины.

Интендант Джек удачно вписался в компанию. Все благосклонно смотрели на такого доброго, самоотверженного «оккупанта». Кэйко вертела им с несравненной ловкостью.

Джек порой как бы в шутку, протягивая руку из-за спины Кэйко, касался ее груди, тогда она со спокойной улыбкой, задерживая на своей груди волосатый палец с кольцом, оглядев всех, говорила сухим учительским тоном:

— Вот баловник! Ну что с ним будешь делать!

Некоторые пытались сравнивать широкий обтянутый форменными брюками зад Джека и зад Кэйко — чей же больше?

Госпожа Цубакихара давно беседовала с Иманиси. У нее было печальное, отрешенное выражение лица — казалось странным, что она при первой же встрече изливает свои печали человеку, у которого явно что-то с головой.

— Как бы вы ни страдали, ваш сын не вернется. Вы, наверное, наполнили воздушный шар своей души печалью, так, чтобы больше туда ничего не попало, и успокоились. Может быть, я выражусь грубо, но вы, видно, решили не позволять другим надувать свой шар и постоянно поддуваете его печалью собственного производства? В таком случае можно не беспокоиться, что вас взволнуют чувства других.

— Что за ужасные вещи вы говорите! Какие жестокие! — госпожа Цубакихара смотрела на Иманиси поверх носового платка, которым заглушала рыдания. Иманиси подумал, что ее взгляд напоминает взгляд девочки-подростка, которая хочет, чтобы ее изнасиловали.

Мурата, президент строительной компании, выказывал преувеличенное почтение Синкаве как наставнику в финансовых делах, Синкаву совершенно не трогало, что этот строитель проявляет к нему уважение. Мурата с размахом давал свое имя строительным объектам, на которых трудилась его фирма, и в его словах не было саморекламы. Однако внешне он был совсем не похож на опытного строителя — бледное, плоское лицо хранило печать довоенного чиновника. Идеалист, который жил, приткнувшись к кому-то, раз в жизни сделавший попытку стать самостоятельным, преуспел, и тут перед его глазами неожиданно раскинулось свободное, приветливое море обыденности. Он сделал танцовщицу Икуко Фудзима своей любовницей, сегодня та была в роскошном кимоно, на пальце кольцо с бриллиантом в пять каратов, и она прямо держала спину, даже когда смеялась.

— Прекрасный дом, жаль, что вы не поручили строить его нашей фирме, вот бы мы поучились, — трижды сказал Мурата Хонде.

Дипломат Сакураи и светило журналистики Кавагути обсуждали с Акико Кёя международные проблемы. Рыбья кожа Сакураи и старческая, огрубевшая от выпивок кожа Кавагути передавали контраст крови — и холодной, и горячей она была по долгу службы. Когда мужчины, не дослушав женщину, стали обсуждать важные проблемы, певица, практически лишенная тщеславия, поглощая канапе, занялась сравнением мужских причесок — взлохмаченных седых волос и старательно уложенных черных. Округлив губы, словно произнося звук «О», она с мрачным видом целиком предалась любимому занятию — отправляла в рот, похожий на ротик золотой рыбки, канапе.

— Странный у вас вкус, — Макико Кито, чтобы сказать это, специально подошла к Иманиси.

— А разве, чтобы ухаживать за вашей ученицей, нужно особое разрешение? Мне кажется, будто я ухаживаю за матерью, во всяком случае, ощущаю какой-то священный трепет. А вот вас я соблазнять не буду. Потому что на лице у вас написано, что вы обо мне думаете. Вы уверены, что я принадлежу к типу людей, которые вызывают у вас наибольшую антипатию в сексуальном плане.

— Вы хорошо осведомлены, — голос Макико звучал спокойно, чарующе. Потом она сделала паузу и, словно окаймляя сказанное черной рамкой, произнесла:

— Как бы вы ни обольщали бедную женщину, вы не можете сыграть роль ее сына. Ведь ее умерший сын был святым, красавцем, и она, как жрица, служит только этому богу.

— Все это кажется мне странным. Ее оскорбляет, что живой человек с чистыми чувствами претендует на место рядом с ней.

— Поэтому, наверное, она и почитает чистые чувства умершего.

— Во всяком случае, возникло это из потребности жить. В этом можно не сомневаться.

Макико, прикрывая от отвращения глаза, засмеялась.

— На этом приеме нет ни одного мужчины, — сказала она и встала навстречу Хонде. Госпожа Цубакихара, сгорбившись, плакала, сидя на краешке приделанной к стене скамьи. Вечером на улице стало холодно, окна были мокрыми от осевшего пара.

Хонда собирался попросить Макико присмотреть за госпожой Цубакихара. Если на нее так действуют не воспоминания, а небольшое количество выпитого вина, значит, она из тех, кто плачет, когда напьется.

Подошла побледневшая Риэ и сказала Хонде на ухо:

— Какие-то странные голоса. Вот только что в саду… Может, послышалось.

— Ты посмотрела, что там?

— Нет, мне страшно…

Хонда подошел к одному из окон, стер со стекла пальцами влагу. В кипарисовой роще появилась огромная луна. В ее свете по газону бродила дикая собака. Вот она остановилась, поджала хвост — в лунном свете блеснула белая шерсть на груди — протяжно завыла.

— Наверное, она? — спросил Хонда жену. Та, уличенная в детских страхах, сдалась не сразу, издала смешок, похожий на квохтанье.

Хонда прислушался: далекий собачий лай, доносившийся в ответ на вой собаки откуда-то из-за рощи, сливался с лаем других собак, звучащим поблизости. Поднялся ветер.

27

Глубокой ночью из окна своего кабинета на втором этаже Хонда смотрел на маленькую холодную луну в небе. Йинг Тьян так и не приехала, поэтому луна как бы заменяла ее.

Вечер завершился около двенадцати. Кое-кто из гостей оставался ночевать, немножко посидели в узком кругу и разошлись по своим комнатам. На втором этаже были две комнаты для гостей, потом кабинет Хонды и спальня жены. Риэ, расставшись с гостями, извинилась перед Хондой и ушла в спальню — от усталости у нее немели отекшие руки. Оставшись один в кабинете, Хонда все вспоминал лоснящиеся опухшие руки, которые ему только что показала жена. Словно множившаяся внутри злость выпирала наружу, и белая кожа на распухших, потерявших форму руках натянулась, руки стал невинно детскими — эта картина застыла у Хонды перед глазами. Жена вообще-то вначале не соглашалась, когда он предложил отпраздновать на даче новоселье. Но что с того, что она согласилась? Что-то мрачное переливалось у нее внутри, выплескиваясь наружу в виде любезности и хлопот, отчего становилось тошно.

Хонда оглядел приличного вида кабинет с большим письменным столом у окна. Кабинет в те времена, когда он работал, был совсем другим. Там стоял вечный беспорядок живых дел и запах насеста. Сейчас на полированной поверхности стола ручной работы аккуратно лежал английский набор для письма в футляре из марокканской кожи, на подносе, как на петлицах кадета, сияли латинские буквы, оттиснутые на карандашах, которые он самолично чинил, стоял бронзовый крокодил — пресс-папье — память об отце и пустая плетеная коробка для бумаг.

Хонда в очередной раз поднялся со стула, чтобы вытереть стекло в эркере, где штора так и осталась поднятой. В комнате было тепло, и луна за запотевшим окном сразу затуманилась, скривилась. Он чувствовал, что когда плохо видит луну, в душе копятся тоска и отвращение, и в переплетении мрачных, растрепанных чувств вдруг рождается физическое желание. Холодное удивление от сознания того, что в конце долгой жизни у него есть только этот пейзаж… Снова раздался далекий вой собаки, хрупкие кипарисовики скрипели под натиском ветра.

Прошло довольно много времени после того, как жена в соседней комнате уснула. Хонда погасил свет в кабинете и подошел к книжным полкам, тянувшимся вдоль стены, за которой была комната для гостей. Тихонько вынул несколько томов и сложил их на пол. Это было то, что он сам определял как «болезненное желание объективности». В такие моменты огромная неведомая сила превращала всех его друзей во врагов. Почему? Они были лишь частью тех, на кого он долгое время объективно взирал сначала с судейской кафедры, потом с места адвоката. Однако почему один подход соответствовал закону, а другой противоречил ему. В одном случае он смотрел на людей с уважением, в другом — с презрением и осуждением… Считать, что это зависело от вины, было удобно, но Хонда из опыта своей работы судьей знал, какую радость испытываешь, когда твоя душа чиста и свободна от всего личного. Если эта радость возвышенна, свободна от душевного волнения, то душевный трепет вызывает, наверное, сущность преступления? Выходит, что глубоко личное, вот это самое стремление к наслаждению и восстает против закона?…