Как все было - Джулиан Барнс

И вот что еще я думаю: почему все принимают сторону черепахи? Пусть бы кто-нибудь для разнообразия встал на защиту зайца.

Да, я опять сказал это слово — «тускло».

14. И осталась одна сигарета…

СТЮАРТ: Я очень сожалею. Правда-правда. Я сознаю, что выгляжу в этой истории не слишком привлекательно.

Он ведь ко мне приходил, почему бы мне не пойти к нему?

Нет, неубедительно.

Зачем я это сделал? Не хотел отступаться или хотел поставить окончательный крест? Ни то, ни это? Или и то, и это одновременно?

Не отступаться — думал, что, может быть, при виде меня она передумает?

Поставить крест — как взойти на эшафот с незавязанными глазами, как повернуться лицом вверх, чтобы видеть падение ножа гильотины?

И эта история с сигаретами. Чистая случайность, я понимаю. Но это дела не меняет, потому что тут все — один большой несчастный случай, как будто грузовик внезапно свернул вбок, проломил срединный барьер и смял в лепешку твою машину. Я сидел и курил и положил сигарету в желобок на пепельнице, смотрю, а в другом желобке уже лежит и курится другая сигарета. Должно быть, я в расстройстве закурил новую сигарету, забыв про предыдущую. А потом я увидел, что в пепельнице лежит еще один окурок. Три сигареты в пепельнице, две курятся и один окурок раздавлен. Это было нестерпимо. Можете вы представить, какую боль я испытал? Нет, конечно. Нельзя почувствовать чужую боль, в том-то и беда. Вечная беда для всех людей. Вот если бы мы научились испытывать боль другого…

Я от души сожалею, честное слово. Как мне принести извинения?

Надо будет что-то придумать.

ДЖИЛИАН: Лицо Стюарта мне не забыть никогда. Оно было как клоунская маска, как тыквенная рожа, какие вырезают из тыквы на Хэллоуин, в канун Дня Всех Святых, с вымученной дурацкой улыбкой в виде щели поперек лица и мерцающим, призрачным светом, проглядывающим сквозь глазницы. Вот такой у него был вид. По-моему, никто, кроме меня, его не заметил, но это лицо всегда теперь будет стоять у меня перед глазами. Я закричала, Стюарт исчез, все стали оглядываться, но подмостки уже были пусты.

В канун свадьбы я ночевала у maman. Пожелание Оливера. Когда он это предложил, я подумала сначала, что он хочет, чтобы мне оказали поддержку. Но дело было совсем не в этом. Он хотел, чтобы свадьба прошла по всем правилам. Оливер в некоторых отношениях удивительно старомоден. Я должна быть невестой, отправляющейся из-под родного крова к святому алтарю. Да только я ведь не юная дева, пугливо держащаяся за отцовский локоть.

Я приехала к maman в 7 часов вечера накануне моей второй свадьбы. Мы обе старались держаться осторожно. Она налила мне чашечку кофе от нервов и подставила мне под ноги скамеечку, словно я уже беременна. А сама подхватила мой чемодан и унесла распаковывать, как будто я вновь поступившая больная в приемном покое. Я сидела и думала: только бы она не вздумала давать мне советы, этого я не вынесу. Что сделано, то сделано, а что произойдет завтра, того уже не изменишь. Так что будем сидеть смирно, смотреть какую-то дурацкую телепередачу и не говорить о важном.

Но — дочки и матери. Дочки и матери. Приблизительно через полторы минуты она снова появилась в гостиной, держа на поднятых руках мой костюм и улыбаясь с таким видом, словно я вдруг впала в старческое слабоумие и со мной надо обходиться бережно и снисходительно.

— Дорогая, ты не те вещи уложила.

Я оглянулась.

— Те, maman.

— Но, дорогая, ведь это костюмчик, который я тебе купила.

— Да.

Да, и ты это отлично знаешь. Почему родители задают вопросы, как прокуроры на суде, насчет самых очевидных вещей?

— Ты что, собираешься надеть его завтра?

— Да, maman.

И тут — всемирный потоп. Сначала по-французски, как всегда, когда ей надо спустить пары. Потом, немного успокоившись, она снова перешла на английский. Лейтмотив был, что я совершенно определенно не в своем уме. Только человек со сдвинутой психикой способен придумать такое: дважды выходить замуж в одном и том же платье. Это надругательство над хорошим вкусом, хорошими манерами, умением одеваться, над церковью, над гостями, которые будут присутствовать на обеих церемониях (но главным образом над самой maman), над судьбой, над удачей, над мировой историей и еще над некоторыми событиями и людьми.

— Оливер хочет, чтобы я была в нем.

— Можно узнать почему?

— Он говорит, что влюбился в меня, когда на мне был этот костюм.

Новый взрыв. Дурная примета, безобразие, постыдился бы и т. д. Можешь выходить замуж в отсутствие матери, если намерена надеть это, и проч. И так битый час. Кончилось тем, что я отдала ей ключ от моей квартиры, и она уехала с костюмом на вытянутой руке, словно от него исходит радиация.

Вернулась с двумя платьями на выбор. Я и смотреть не стала.

— Выбирай ты, maman.

Не хотелось спорить. Завтра будет трудный день, пусть хоть один человек останется доволен. Но нет, не тут-то было. Она стала настаивать, чтобы я примерила оба. Чтобы заслужить прощение за свой колоссальный промах, я теперь должна была изображать манекенщицу. Смешно, ей-богу. Я примерила одно и другое.

— Выбирай, maman.

Нет, этого ей было мало. Выбрать должна я. У меня должно быть свое мнение. Не было у меня мнения. И не из чего мне было выбирать. Это все равно как заявить: вот что, Джил, к сожалению, выйти тебе завтра за Оливера нельзя, это исключено, поэтому выбери себе кого-нибудь другого взамен. Вон того или вот этого?

Я так и сказала, но сравнение ей не понравилось, она нашла, что оно в дурном вкусе. Как же так? Когда я выходила за Стюарта, мне внушали, чтобы я думала только о себе. Сегодня твой день, Джилиан, говорили мне. Твой праздник. Теперь, когда я выхожу за Оливера, выясняется, что это не мой день, а день всех других. Оливер настаивает на том, чтобы венчаться в церкви, чего мне совсем не хочется. Maman настаивает, чтобы я была одета так, как мне не нравится.

Сон в эту ночь мне снился какой-то бессмысленный, неспокойный. Я пишу свое имя на песке, но только оно не мое; Оливер стал стирать его ногой, а Стюарт расплакался. Maman стоит на пляже у самой воды в моем светло-зеленом свадебном костюме, с равнодушным выражением на лице. Просто стоит и ждет. Если мы подольше подождем, все и вся пойдет наперекос, и ты окажешься права, maman. Но что в этом хорошего?

В церкви Оливер сильно нервничал. По крайней мере нам не пришлось шествовать от паперти к алтарю, нас было всего десятеро, и священник решил: лучше, чтобы мы все обступили алтарь. Но когда мы подходили, я почувствовала, что что-то не так.

— Прости, — сказала я Оливеру. — Она уперлась и ни в какую.

Он вроде бы не понял, о чем я. Он смотрел через мое плечо на дверь.

— Я про платье, — пояснила я. — Не огорчайся.

На мне было ярко-желтое платье, оптимистический цвет, как выразилась maman, и трудно было представить себе, чтобы Оливер не заметил подмены.

— У тебя вид ослепительный, — отозвался он, но смотрел он не на меня.

Я на обеих своих свадьбах была не в том цвете. Глупенький оптимистически желтый цвет надо было надеть на первую свадьбу, а осторожный светло-зеленый — на вторую.

«И все мое земное владение с тобой разделю». Так я поклялась. Перед тем мы поспорили. Как обычно. Оливер хотел, чтобы слова были другие: «Все мое земное владение я дарую тебе». Он говорил, что так он чувствует: все, что у него есть, — мое, в этих словах воплощено состояние его души, что «разделю» звучит плоско, а «дарую» — поэтично. А я сказала, что это-то и плохо. Когда приносишь клятву, ее содержание должно быть четким. А то, если он дарует мне свое земное владение, а я дарую ему мое, это значит, мы меняемся тем, что у кого есть, а обменивать мою наполовину выкупленную квартиру на его снятую комнату — это не совсем отвечает смыслу брачных клятв, и к тому же, если честно сказать, в результате такого обмена в проигрыше остаюсь я. На это он возразил, что так рассуждать неблагородно, и не надо все понимать буквально, на самом деле мы поделимся всем, что у нас есть, но нельзя ли все-таки оставить это слово «дарую»? Эти два слова — «разделю» и «дарую» — очень наглядно передают разницу между моими двумя мужьями. Стюарт в своем духе хотел заключить сделку, тогда как он, Оливер, хочет безоговорочно капитулировать. А я в ответ напомнила ему, что мы со Стюартом записались в бюро регистрации, и там не требовалось говорить ни «дарую», ни «разделю».

Тогда Оливер спросил у священника, нельзя ли остановиться на таком компромиссе: он скажет «дарую», а я — «разделю»? Но священник ответил, что это невозможно.

— И все мое земное владение с тобой разделю. — Оливер выделил последнее слово, выражая интонацией свое неодобрение. Но к сожалению, прозвучало так, как будто ему вообще жаль со мной делиться. Я сказала ему об этом, когда мы стояли на паперти и maman нас фотографировала.