Сердце волка - Вольфганг Хольбайн

Штефан ненавидел долгое ожидание. Впрочем, он давно уже привык ждать: ему в силу особенностей его работы часто приходилось ждать часами, а то и сутками требуемого естественного освещения или же других необходимых условий, чтобы наконец сделать редкий снимок.

Однако привычка ждать отнюдь не означала, что ему это нравилось делать.

Нет, не нравилось, особенно учитывая то, что было много других занятий, которые были ему интересны. «Например, — подумал он с сарказмом, — можно было бы поехать домой и прослушать на автоответчике штук восемьдесят записанных сообщений и при этом решить, какие из них просто проигнорировать, а на какие придумать ту или иную отговорку». Хотя он все еще сомневался, правильно ли поступил, настояв на амбулаторном лечении, у него уже не было никаких сомнений относительно того, что он совершил ошибку, растрезвонив о своем возвращении из Боснии. То, что они с Бекки работали как независимые репортеры, отнюдь не означало, что никто не претендовал на их время и на результаты их работы.

Пока ему удавалось ограждать Ребекку от назойливых коллег, однако это не могло продолжаться бесконечно. Акулы пера учуяли, что тут пахнет сенсацией, и непременно хотели каким-то образом приобщиться к этому. Теперь Штефан сам стал одним из персонажей сенсационной истории, и это позволяло ему пока не быть одной из этих акул, но когда-то эта отсрочка должна была закончиться. Штефан периодически задавался вопросом: стали бы они с Бекки вести себя так же, как эти журналисты, если бы тоже сейчас жаждали сенсации? И неизменно приходил к одному и тому же неприятному, но однозначному ответу: да, стал бы.

Наверное, было очень правильно, что им довелось побывать по ту сторону репортерского фотообъектива, и, возможно, они будут помнить об этом, когда все уже останется позади и они снова станут акулами пера, вовлеченными в никогда не прекращающуюся охоту за новостями и сенсациями. Возможно. А может, и нет. Ничто не забывается так быстро, как благие намерения. Даже те, которые появляются в силу собственного печального опыта.

Ход его мыслей был нарушен жужжанием зуммера. Штефан поднял глаза и увидел, что на цифровом табло теперь светится его номер. Он поспешно положил на стол журнал, который перед этим держал раскрытым у себя на коленях, но так и не удосужился начать читать, поднялся со стула и зашел в кабинет, где проводился медосмотр.

Врача там еще не было. Прежде чем медсестра успела произнести хотя бы слово, Штефан расстегнул рубашку, стащил ее с себя и затем, присев, закатал левую штанину брюк. Медсестра нахмурилась, но так ничего и не сказала. Она, наверное, была новенькой: он раньше ее здесь ни разу не видел. Пожалуй, она еще не привыкла к таким понятливым пациентам, как он. Впрочем, Штефан разделся сам и без напоминаний не потому, что хотел облегчить ей работу или произвести на нее хорошее впечатление, — он всего лишь хотел как можно быстрее пройти предстоящую неприятную процедуру.

Медсестра положила серый скоросшиватель с его именем и длиннющим номером на обложке на простой письменный стол, стоявший рядом с топчаном для больных, раскрыла скоросшиватель и, не говоря ни слова, вышла из кабинета. Штефану опять пришлось ждать. Он, проверяя свою силу воли, старался не смотреть на часы, однако ему показалось, что прошло не менее десяти минут, прежде чем дверь наконец-то отворилась и вошел доктор Крон.

Врач молча, кивком головы, поприветствовал Штефана и, даже не взглянув на лежавший на столе скоросшиватель с историей болезни, тут же принялся — по-прежнему ни слова не говоря — снимать бинты с левого предплечья своего пациента.

Штефан сжал зубы. Ему было больно. Нельзя сказать, что это была очень сильная боль, однако она относилась к тем видам боли, которые, пусть даже и слабые, переносятся с большим трудом. Штефан держал себя в руках, но не смог подавить облегченного вздоха, когда Крон наконец снял бинты с его плеча и предплечья и небрежно бросил их на пол.

— Здесь раны выглядят довольно неплохо, — сказал врач. — Они заживают очень быстро. По всей видимости, ваш организм прекрасно реагирует на лечение.

Он на секунду замолчал, а затем, наклонив голову набок, спросил с некоторым недоверием и даже упреком:

— Вы ведь принимаете лекарства, да?

— Конечно, — ответил Штефан.

На самом деле это утверждение не совсем соответствовало действительности. Тех лекарств, которые Крон и его коллеги прописали Штефану за последние две недели, хватило бы, чтобы укомплектовать среднюю по размерам корабельную аптечку. Поэтому Штефан читал показания к применению у каждого лекарства и затем решал, какое из них он будет применять, а какое спустит в унитаз. Похоже, сделанный им выбор оказался правильным.

— Ну и прекрасно! — произнес Крон.

Он отодвинулся вместе со стулом немного назад, наклонился и начал снимать бинты с раны на икре Штефана — эта рана была самой болезненной.

— Извините меня за подобный вопрос, — начал врач, — но вы просто не поверите, как много пациентов приходят сюда, ожидая от меня чуть ли не чуда, а сами и не думают принимать лекарства, которые я им назначаю.

Он довольно резко сдернул последний виток бинта с ноги Штефана, от чего тот едва не вскрикнул от боли, и, внимательно осмотрев рану, обрадовался.

— Просто замечательно! И пациент вы дисциплинированный, и раны у вас очень быстро заживают.

— Да, пожалуй, — сдержанно откликнулся Штефан.

Он не стал уточнять, с каким именно из заявлений Крона он согласился.

Врач поднял глаза:

— Рана болит?

— Сейчас? — Штефан кивнул. — Да.

— Я не про это. Я имею в виду вообще.

— Да, болит, — откровенно признался Штефан. — Болит даже больше, чем вроде бы должна болеть. Ведь это же… всего лишь царапина.

— Из вашей икры вырвано столько мяса, что его хватило бы на целый шашлык, — не согласился с ним Крон, покачав головой. — Так что я не стал бы называть это царапиной. Более того, это не обычная рана. Раны от укусов, как правило, более болезненны, чем другие раны. Однако, как я уже сказал, вы удивительно быстро идете на поправку. Через три или четыре недели от ваших ран не останется и следа.

Штефан ничего не сказал на это. Физическая боль была для него сейчас не самым тяжелым ощущением. Раны и в самом деле когда-нибудь заживут — пусть даже не через три недели, а через три месяца. Однако он спрашивал себя, заживет ли когда-нибудь душевная рана, которая была получена одновременно с укусами на его теле. Воспоминания о пережитых им событиях были еще свежи в его памяти. Стоило ему закрыть глаза — и он снова оказывался ночью на льду реки, слышал рычание волков, грохот выстрелов и отчаянные крики Ребекки. Но эти сцены постепенно начинали казаться всего лишь кадрами из какого-то фильма, который он видел очень давно, а еще — необыкновенным приключением, полным острых переживаний, но не более того. Тем не менее он прекрасно знал, что происходит в подобных случаях: жуткая опасность будет позабыта, а вместе с ней уйдут в прошлое и связанные с ней воспоминания об участии в каких-то из ряда вон выходящих событиях. Вполне вероятно, что в глубине души все же останется страх и он будет время от времени проявляться даже через многие годы, причем в самых неподходящих ситуациях.