Прощание с кошмаром - Татьяна Степанова

Колосов лишь плечами пожал. Он давно уже к чему-то прислушивался. Гул какой-то доносился с улицы…

— Отец Дамиан, там народ, мужики во дворе собрались. Подите к ним, — звонко, на всю церковь крикнул влетевший с улицы белобрысый паренек в черном стихаре — церковный звонарь из послушников, приглашенный оперативниками в качестве одного из понятых.

А во дворе действительно собралась целая толпа — в основном старики и старухи, но была и молодежь, и люди среднего возраста, причем самые разные: домохозяйки с колясками, группа работяг в промасленных спецовках, два инвалида на костылях, бармен, официанты из кафе, что раскинуло летние тенты «Макдоналдс» у шоссе, кто-то из местной мэрии и даже три каких-то по виду весьма резких и крутых дяди с подбритыми затылками, подрулившие на синем джипе к самой паперти.

— Это кто ж такие будут? — Колосов запнулся — он не знал, как ему называть этого парня в стихаре и в рясе, фактически своего сверстника: ваше преподобие, отец, Батя…

— А это все наш приход. Прихожане. И те, что деньги на восстановление жертвовали, и те, что сами тут по выходным работали. Бармена видите? Он, кстати, и каменщик отличный. Дом себе сам построил.

И вот эту стену, она совсем у нас развалилась, почти заново всю переложил, — ответил настоятель.

Но тут прихожане обступили его — старухи ахали, плакали, жалели иконы, особенно «Матерь Божью, заступницу с младенчиком» и какую-то «Неопалимую Купину». Мужики допытывались: «Ну а што милиция говорит: найдут — не найдут? А когда найдут? Это дело на самотек нечего пускать, жалобу надо Генеральному писать. Милое дело — тока всем миром отстроили церковь, нате вам, какая-то гнида вломилась! Ну, Батя, ежели тока дознаемся, что это кто из нашенских, то…»

Личности с подбритыми затылками говорили мало. Лишь мрачно наблюдали за милицией. Местные стражи порядка их тоже вроде игнорировали. А что цепляться-то? У одного все его кровные три судимости погашены;, другой, хоть и рожа протокольная, по закону чист — бильярдную на станции содержит, и все у него вроде легально, сколько раз во время рейдов проверяли…

— А эти лбы, отец Дамиан, — осведомился Колосов, улучив момент, когда настоятеля прекратили осаждать вопросами и советами. — Тоже ваша паства? Вы и у таких деньги на церковь берете?

— Да, — отец Дамиан посмотрел ему в глаза. — Дайте вы — возьму у вас. Не имею права отказать человеку, который хочет отдать свою лету Богу, лишь потому, что лицо его и образ жизни мне не по душе. Он Богу, не мне дает. И если его благотворительность идет от сердца…

— У них? У этих вот? — Колосов недобро усмехнулся, — Ну, вы, батюшка, я скажете тоже… Не удивлюсь, если выяснится, что один из них или их корешки и грабанули у вас тут все хозяйство.

— Они не трогали иконы. — Отец Дамиан отвечал спокойно. — Не надо пустословить вот так… А насчет того, от сердца или нет идет у кого-то жертва Богу, это он сам без нас разберется. И зачтет на том суде, где и я, грешник, и вы, и эти вот из джипа, и все другие рядом стоять будем.

— На каком еще суде? — не понял Никита.

— Да уж не на уголовном. На последнем. Когда труба архангела позовет. — Отец Дамиан смотрел на начальника отдела убийств. — В Писании он Страшным зовется. Но мне что-то не очень то название нравится. Нет, там уже нас пугать не будут. Просто разберутся с каждым. И каждому воздадут.., на орехи с изюмом.

— И вы.., и ты веришь в такой суд? Серьезно веришь? — Колосов тоже смотрел на этого стриженного по-модному парня в рясе: ну и поп в Стаханове, чудной какой-то… Не поймешь — говорит как: то ли насмехается, то ли… И вообще тема разговора такая: кто из наших ровесников говорит о каком-то Страшном суде?

— Я уже верю. А ты еще нет? — Отец, Дамиан усмехнулся, хотя усмешка была какая-то странная — дрогнули лишь углы губ, а глаза остались серьезными. — Что ж, значит, тебе, дорогой мой, брат мой, еще верить в него время не приспело.

Кто-то из прихожан окликнул его, и он, кивнув Колосову, отвернулся — лишь мелькнули полосы исподней десантной тельняшки в раструбах рукавов… А Никита только хмыкнул: во дает поп, наловчился проповеди читать перед этими своими «овцами». Его отчего-то задевало, что этот «поп», этот бывший офицер, побывавший в чеченском плену и явно много чего повидавший, словно поучает его. Ненавязчиво, но поучает чему-то… Чему?

Но тут внезапно произошло событие, которое направило мысли Никиты в совершенно противоположную от богословия сторону. Всех собравшихся во дворе церкви неожиданно оглушил истошный женский визг.

— Да помогите же, люди добрые, да чтой-то так и будете смотреть, как там Петьку маво убивают! Да не брал он ничего с церкви, не воровал, не края! Да он больной у меня, не в себе.;. Ой, люди, да что ж такое тут творится!..

Женщина лет пятидесяти, растрепанная, зареванная, загорелая до черноты, вбежала во двор, растолкала толпу, отпихнула локтем сотрудника «антикварного» отдела и цепко впилась в отца Дамиана:

— Батюшка.., за ради Христа помоги, они ж убьют его там вконец! Касторовы, они ж, как нальют глаза, ничегошеньки не соображают… А он, Петька-то мой, во дворе у них за сараем копошился чего-то… Споймали они его, за курицу убить ведь готовы и еще что-то про церкву орут, он, мол, и обворовал… А он дома вчера сидел, до-ма-а-а!!

Начался настоящий содом: толпа, смяв сотрудников милиции, ринулась на улицу. Все бежали в заросший липами тенистый проулок, застроенный частным сектором — деревенскими хибарками, сараюшками, летними уборными-скворечниками, покосившимися заборами.

— Надо подкрепление из отдела вызвать, а то как бы беспорядки не начались!. — на бегу крикнул Никите начальник местного розыска. — С чего взбесились-то, Господи?

— Подожди вызывать, сами разберемся. Там, кажется, кого-то поймали и по деревенскому обычаю бьют по тыкве. Вора подозревают.

Во дворе одного из домишек, заросшем лебедой и лопухами, и вправду кипела драка, точнее, избиение. Трое здоровенных полупьяных мужиков (оказалось, это были братья Касторовы и их свояк) пинали ногами парня, которого насилу вырвал у них подоспевший наряд милиции.

— Да вы что, менты, его защищаете?! Петьку-то?! — орал Касторов-старший, когда его оттащили от жертвы в противоположный угол двора. — Вы гляньте только, что мы за сараем у него нашли!

— Тихо! Отставить базар! Прос-с-сти Гос-с-споди нас грешных…

С лип стаей вспорхнули вспугнутые воробьи. А толпа во дворе моментально смолкла. Колосов же пришел в восхищение: ай да поп! Ну и глотка прямо генеральская!

Один из патрульных подвел к нему и оперативникам из «антикварного» парня, которого лупили, — хлипкого, тщедушного, неухоженного на вид; одетого в полинявший от стирок спортивный костюм. Он давился слезами, соплями и кровью, обильно текущей из расквашенного носа, и только мотал головой, кашлял, отплевывался и всхлипывал. Мало-помалу выяснилось, что жертва побоев носит имя Петра Куренкова, что он безработный, местный, проживает с матерью и бабкой и.., вот уже лет восемь состоит на учете в местном психдиспансере.

— Он же не в себе, больной человек, как вам не стыдно так себя по-зверски вести? Бить его, — сурово выговаривал отец Дамиан Касторовым и их свояку. — Вы же люди, взгляните на себя! Что за самосуд такой? И с чего вы взяли, что именно он украл иконы?

— А копался-то за нашим сараем зачем? Прятал что-то? Я за ним четверть часа наблюдал. — Хмурый свояк сплюнул. — Выпили мы маненько с ребятами, зарплату в ремонтной наконец за три месяца выдали нам, ну и… Вышел я за своей надобностью, смотрю — мать честная, этот с огородов через забор сиганул. Я думал, из парника огурцы воровать намылился. А он — за сарай; я за ним. Сел он там, начал компост руками разгребать. Я гляжу — что-то белое — вроде сверток тама… Не иначе, думаю, он, паразит, ночью иконы спер из церкви, а теперь прячет. Ну и свистнул я ему в сердцах в морду, а он…

— Слушайте, да тут что-то интересное, — один из оперативников начал сначала ногой, а затем и руками разгребать компостную кучу. На свет появились оттуда несколько свертков, обернутые в некогда белые, а теперь запачканные землей и гнилью старушечьи платки, из тех, что бабки в деревнях зовут смертными.

Узрев свои сокровища на свету перед глазами стольких зевак, Куренков, до тех пор тихий и плачущий, вдруг дико завизжал и начал рваться из рук милиционера. И внезапно остервенело укусил того за кисть.

— Ах ты, зараза…

Его повалили на землю, начали утихомиривать, но он орал что-то матом и бил ногами, точно в припадке. Побежали к телефону вызывать ему «Скорую».

Ни в одном из заветных свертков икон не оказалось. А вот что там было… Колосов наклонился: оперативники выкладывали на землю перед ним содержимое. В одном свертке.., две пары рваных женских трусиков, носовой платок и любовно завернутая в гигиеническую женскую прокладку полусгнившая отрубленная голова курицы. Во втором — исключительно куриные головы, штук пять. В третьем — тоже отрубленная голова (точнее, ее остатки) рыжей кошки, завернутая в клетчатый носовой платок. «Ох, да он Мурку мою угробил, — охнула одна из старух. — То-то кошка у меня неделю назад сгинула. Думала, убегла куда, а это он… Ах ты, паразит, душегубец, что вытворять удумал!»