Могила для 500000 солдат - Пьер Гийота

Он вслушивается в шорох листьев у бассейна, в плеск воды, зеленеющей на цементе и мраморе.

Он выходит, с расстегнутым воротником сутаны идет по коридору, к дортуару. Внезапно на углу он встречает мальчика босиком, пуговицы пижамы расстегнуты:

— Куда ты, Жан-Батист?

— Подышать воздухом. В дортуаре воняет какой-то отравой.

— Ты же знаешь, что не имеешь права выходить. Ты должен спать в руках Божьих.

— Да, но я не сделаю ничего дурного, и потом я хотел бы полюбоваться ночью. Они спускаются по лестнице.

— Но ты босиком?

— У Океана всегда ходят босиком, даже по чертополоху. И Кэйт тоже. Она вместе с нами дерется с мальчишками, которые сталкивают маленьких рабов в крапиву.

У подножья лестницы вечнозеленая пальма гладит мальчика по бедру, он берет священника за руку. Они проходят галерею; лежащие на земле осколки стекла — лабораторных сосудов, брошенных студентами — сверкают в лунном свете:

— Ты не боишься порезаться?

— Вы слижете мне кровь… мои подошвы дубленые, как у чертей. А вы почему не спите, отец мой?

— В моем возрасте уже почти не спят.

— Почему?

— Бог велит бодрствовать.

Мальчик протягивает руку, его ладонь скользит по ограде теннисного корта, на асфальте блестят лужи, наполненные гниющими листьями, пролетающие птицы задевают сетку. В долине гудят, трещат заводы и вокзалы, испуская пучки лучей то в небо, то на верхушки деревьев. Мальчик подносит к губам руку, испачканную ржавчиной, вдоль ограды розы дрожат, как после дождя.

— Искупайся, Жан — Батист, ночь тепла и светла.

— Это запрещено.

— Купайся, я тебе разрешаю.

— Настоятель еще не спит, его окно освещено, вдруг он услышит шум воды?.. Вы останетесь у бассейна, чтобы объяснить?

— Купайся голым, мы же оба — мужчины. Ну же!

Мальчик шлепает по цементу, прячется за вышкой для ныряния, снимает рубаху; его руки и ноги дрожат, ветерок шевелит пушок внизу его живота; мальчик развязывает штаны, они скользят по бедрам на ступни, он переступает через них, быстро бежит к воде и ныряет; священнику на миг открывается белое тело, питаемое просом, шпинатом и черносливом — напрягшиеся мышцы еще не обрели рельеф, короткий член болтается между ляжек; он заметил также быстрый проницательный взгляд, который мальчик бросил на него перед погружением в воду; обхватив голову руками, священник качает ею из стороны в сторону; мальчик выныривает, трясет головой над вспененной водой, глубоко дышит, ныряет снова; вот он уже вцепился в стену, живот словно разрезан пополам черной водой, и вслушивается в шорох листьев, сплетенных со столбами ограды, в одинокие крики проституток на освещенной улице напротив дрожащей завесы листвы; священник, облокотившись на стальную балюстраду, улыбается запыхавшемуся ребенку, маленькому совращенному зверенышу, освобожденному надзирателем из любви; дыхание ребенка участилось, запретное удовольствие распирает его, горло трется о цемент. Земля вокруг бассейна черна и прохладна, замусорена конфетными обертками, шнурками и застежками от сандалий, трава полегла.

Мальчик переводит дыхание в лунном свете, волосы прилипли ко лбу, по подбородку течет вода, на горле блестит слюна.

— Еще разок, отец мой?

— Да, только смотри не простудись.

Мальчик ныряет, священник видит его расправившееся под водой тело, крутящееся, изгибающееся, от рук и ног брызжет пена; мальчик переворачивается на спину, ложится на воду, раскинув руки и ноги, трусы надулись пузырем, внутри колышется член. Священник, расстегнув сутану до пояса, вцепился руками в ограду:

— Выходи из воды и одевайся.

Ребенок, напуганный этим криком, почти рыданием, неподвижно замер в воде:

— Уже, отец мой?

— Выходи из воды. Я вижу, как вокруг твоей шеи расплывается кровавое пятно… Впрочем, останься еще ненадолго.

Но ребенок уже вылез из бассейна, стоит босиком на сырой земле, рукой прикрывая срам из страха перед гневом священника, и не может больше нырнуть. Он бежит по цементному полу, размахивая руками, бьет себя в грудь ладонями, прячется за вышкой, вытирает мокрое тело смятой пижамой, одевается. Потом, дрожа, подходит к священнику, ткань пижамы прилипла к коленям и животу.

Они молча идут по галерее, рука священника сжимает мокрую, трепещущую руку мальчика. Перед дверью дортуара он склоняется к мальчику, проводит ладонью по его пахнущей водой щеке:

— Поцелуй меня; у вас, детей, все так чисто и естественно. Мальчик быстро, встав на цыпочки, целует щеку священника, открывает дверь и убегает в зловонную тьму. Кардинал засыпает на своей постели.

Иллитан, вождь повстанцев, до утра остановился в Энаменасе. Он своими руками задушил двух предателей, их детей выгнал из домов, а жен забрал себе. Трупы волочили в пыли по улице. Детей повстанцы прогнали, они, плача, проходят по кварталам нижнего города к освещенным кустам в садике борделя. Иллитан спит с двумя женщинами.

Серж крутится на постели; несчастный Одри лежит, дрожа, на своей постели, мать гладит его по голове, Бьетрикс — по животу. Одри, весь окутанный сетью слез и рыданий, стеная, понемногу переводит дыхание, словно бьющееся в грязи животное, загнанное и плененное. Теперь он волен убивать, насиловать, отдаваться мужчинам. Серж, склонившись над открытым окном, голый, простыня сползает на пол, трется щекой о ставень.

Напротив солдаты, отправляясь в засаду, складывают палатки. В теплой, напоенной запахом гнили ночи клацают застежки ремней. Под палатками одеяла, циновки, колышки — все в пятнах ржавчины; крыса, забрызганная дерьмом, бежит вдоль стен госпиталя, прыгает по невысоким цементным ступеням, протискивается в незапертую дверь: внутри, тяжело дыша, спят Гай Зодиак и Барклай; крыса подбегает к койкам, дергает зубами шнурки ботинок и края одеял, свисающих на пыльный пол, пьет из лужиц кофе и кровь, грызет остатки печенья, нюхает кровавые плевки и капли гноя; ладонь раненой руки Гая Зодиака свесилась с кровати, крыса вцепляется в повязку, тянет, бинт разматывается, Гай Зодиак, внезапно разбуженный, блюет на натянувшийся брезент раскладушки.

— Караул! Убийцы! Барклай, на помощь!

Крыса вцепилась в рану, Гай Зодиак кричит, трясет руку, крыса еще глубже вонзает свои острые зубы; Гай Зодиак бьет крысу здоровой рукой — зубы впиваются дальше, смыкаются на рваной ране. Барклай, голый, беспомощный, дрожащий, по ногам стекает моча, прыгает к подножию кровати; Гай Зодиак поворачивает ладонь, крыса, ударившись о бамбуковые планки москитной сетки, пищит. Молча подкрадывается Барклай, его раскрытый нож сверкает сквозь грязную сетку; Барклай присаживается на корточки, его ступни погружаются в теплые экскременты, он тянется сквозь сетку и удерживает руку Гая; крыса, оглушенная, не движется, Барклай бьет ее ножом по горлу, разжимает пальцами ее челюсти, вынимает зубы из раны и отрубает крысе голову; Гай Зодиак хрипит, на его лбу и обнаженной груди выступает черный пот, крыса падает сквозь рваную, окровавленную противомоскитную сетку; луна освещает сетку и руку, из которой струится свежая кровь; Барклай давит крысу ногой на цементном полу, он берет Гая на руки, выходит в ночь и несет раненого в центральный госпиталь, искромсанная рука Гая Зодиака бьется о голое бедро Барклая, Барклай гладит обгоревшие волосы Гая; меж пальцев его ног прыгают родившиеся три дня назад лягушата, покорные, суетящиеся, никому не нужные — рабы.

В центральном госпитале два солдата, сжимая в руках зеленые носилки, спят за белым столом, уткнувшись лбами в полированное дерево. Барклай укладывает Гая Зодиака на складную кровать.

Черное лицо Гая Зодиака запрокинуто, его бедра и живот окоченели, но он еще хрипит. На кафельном полу, среди осколков ампул, окровавленных обрывков бинтов и клочков ваты, пропитанных дерьмом, стонет полуголый повстанец; его штаны испятнаны прохладным илом, рот открыт, лицо опухло, под ногтями кровь. Два санитара проснулись.

Появляется военный врач, вокруг его шеи обмотан портновский метр; мучимый бессонницей, он до утра собирает шкафы с ящиками для медикаментов. Санитары подают ему бинты и флаконы, между делом пиная повстанца, чтобы тот молчал.

Гай Зодиак умирает, кожа его почернела, мышцы напряглись, сжатые губы набухли и прижались к зубам. На заре, поскольку для него не нашлось места в штабном вертолете, раз в неделю отлетающем в Экбатан, где врачи могли бы его спасти, он умер. Тогда санитары и часовые по возвращении из полицейского участка — они любят госпитальный кофе — набросились на повстанца, расцарапали ему лицо обломками ампул и гнутыми иглами для шприцев. Повстанец стонет, его колени дергаются, солдаты пляшут на его животе; Барклай, сидя на постели умершего, закрыл ему ладонью глаза:

— Не смотри на месть, Гай Зодиак, не смотри на их танец. Уходи под землю под их топот и смертную ярость.