Смерть автора - Мария Елиферова

6 ноября 1913. Третью ночь я наблюдала за садом Моппера из бокового переулка. Я уже было думала, что мне придётся в очередной раз покинуть свой пост, не дождавшись его прихода. Уже было совсем темно, но он не появлялся. Я замёрзла на ветру и не рисковала зажечь свечи — они сгорели бы слишком быстро. К счастью, в переулок попадало немного света от фонаря в саду Моппера. Иконки я прилепила на заборы и стены и нарисовала везде, где требовалось, меловые кресты. Улицу, по которой он придёт, я намеревалась преградить, встав за его спиной с распятием.

Я держала распятие и святую воду наготове, ожидая его появления, как вдруг горячая сильная рука стиснула моё плечо. Меня резко повернули, и я оказалась лицом к лицу с Эминовичем.

Вне себя от ужаса, я внезапно поняла, что не могу пошевелиться. Моя левая рука всё ещё сжимала склянку со святой водой, но я не в силах была даже приподнять её, не говоря уже о том, чтобы плеснуть водой в Эминовича.

Правой рукой, в которой было зажато распятие, мне удалось сделать движение в его сторону, но это не возымело действия.

— Так-так, — хрипло произнёс он, вглядываясь в меня своими блестящими в темноте выпуклыми глазами. — Значит, это вы — аноним?

— Как вы догадались? — превозмогая оцепенение, спросила я. Он крепко сжимал моё плечо, не выпуская меня.

— Я не идиот. По какому праву вы за мной шпионите?

Всё оборачивалось совсем не так, как я себе представляла. Я попыталась вырваться, но попытка вышла вялой, словно моя воля была парализована. Он перехватил моё запястье и сомкнул на нём пальцы. Острая боль пронзила мою руку, я услышала хруст собственных костей — мои пальцы разжались, и пузырёк со святой водой вдребезги разлетелся об асфальт.

— Отвечайте же, — настойчиво потребовал он. — Зачем вам это?

— Чтобы поведать обществу то, что вы сами не спешите рассказывать, — набравшись дерзости, ответила я. Он усмехнулся.

— Какое у вас на это право? И хоть бы шпионили с умом. Хоть бы сообразили, что не стоит ехать к месту слежки на извозчике и потом назад. Вы знаете, какая у них память на адреса?

Мне стало жутко; но, собравшись с духом, я подняла свободную руку с распятием и выговорила:

— In nomine Patris, et Filii, et Spiritui Sancti,[25]именем Бога, который со мной, который видит правду и знает, кто вы такой…

— Не произносите имени Божьего всуе, — оборвал меня Эминович. — Думаете, Богу хуже известно, кто вы сами?

Он выпустил мою руку; она висела, как плеть, кисть утратила чувствительность. Я пошатнулась и перекрестила его распятием. Эминович презрительно поглядел на меня.

— Слушайте, хватит ломать комедию. Это, в конце концов, оскорбительно для Него — использовать Его образ в магических ритуалах.

— Для Него оскорбительно ваше существование, — через силу сказала я, держа распятие перед собой. Эминович рассмеялся.

— Вот как? — переспросил он. — Неужели шантажистов Он предпочитает неприкаянным?

Он вынул распятие из моей руки, поглядел на него и вернул мне обратно.

— Оно вам понадобится отмаливать грехи, — сказал он. — Что вы ещё хотели против меня применить? Это?

Его руки уже держали спицу, которую он неведомо как вытащил из моего рукава. Брезгливо оглядев её, он переломил её пополам и бросил на асфальт.

— Ступайте, — сказал он, — пока мы с вами окончательно не разошлись во мнениях. Надеюсь на ваше благоразумие.

С этими словами он оставил меня и перемахнул через забор в сад Моппера, невзирая на иконки и меловые кресты. Спотыкаясь, я побрела по улице, торопясь выйти на более открытое место. Я сама не своя; я до сих пор не верю, что потерпела поражение.

7 ноября 1913. Что-нибудь да не так; не может быть, чтобы против него не было никакого приёма. Нужно порыться по старинным источникам и собрать всё, что до этого касается.

Запись на вложенном листке (без даты)

Серебряные пули (мадьярское верование) — у Моппера нигде не упоминаются, однако это единственное, что стоит попробовать. Всё остальное, включая пение петуха, — технически затруднительно и вряд ли более действенно, чем святая вода и крест.

Из записных книжек Алистера Моппера

9 ноября 1913. Мне невыносимо его высокомерие, с которым он со мной обращается; невыносимы и упрёки, которые он мне бросает. Какое право он имеет упрекать меня? В конце концов, не я выпорол до полусмерти Картера, не я повесил Райхмана, не я свёл с ума мисс Уэст. И однако — странно, но это так — я чувствую за ним смутное право на эти слова. Я чувствую, что чем-то заслужил слышать это от него — знать бы, чем…

Нет, он не политик — и это так. Он не рождён политиком; он происходит из тех времён, когда этот человеческий тип только нарождался — когда многие государи ещё садились на коня и брали в руки саблю. Быть политиком ему помешала его кошмарная честность, натворившая столько бед. Его острый и язвительный ум напрочь лишён дальновидности и практической хватки: он угодил в плен к мадьярам, простодушно доверившись им; он погубил всю свою дружину и в конце концов попал на плаху сам. Причина этого — в его физиологической неспособности заключать компромиссы с собственной совестью. Мирослав и совесть! Какое оксюморонное сочетание! Применять слово «совесть» к тому, кто уничтожил больше людей, чем я — мух! И всё-таки его совесть существует, и она куда более материальна, чем то абстрактное понятие, которое подразумеваем под этим словом мы.

Его поступки ужасны; но он следует им, исходя единственно из веления своего сердца, не поддаваясь ни теориям, ни мнениям. Он чётко соблюдает принципы, которые выработал для себя. Что толку во всей нашей европейской этике, если мы не в силах её соблюдать? Мирослав повесил Райхмана потому, что не считал это безнравственным; наше же английское общество считает, что вешать человека безнравственно, и тем не менее вешает его. А я сам? Так ли я хорошо знаю то, на что замахнулся, я, заштатный драматург, снискавший случайную славу после выхода романа? Я не помню за собой серьёзных прегрешений, но разве это результат свободного выбора? Просто у меня не было случая стать безнравственным. Собака не может сделаться поджигателем не потому, что она лучше человека, а потому, что не умеет держать в лапах спички.

Последняя запись Ингрид Штайн

11 ноября 1913. Вы сами накликали свою судьбу, мистер Эминович. Клянусь своей жизнью, я вас уничтожу. Я не отступлю ни на йоту. Возможно, вам удаётся запугать этих англосаксов; что-то вы запоёте, столкнувшись с немецкой волей! Когда Христос пятится, за дело берётся Заратустра. Я не посмотрю, сколько вам веков. Мир должен быть избавлен от твари вроде вас.

Я устроила у себя на квартире небольшую лабораторию. У торговца древностями я купила по дешёвке старинный пистолет, из тех, что заряжаются с дула, и несколько искорёженных серебряных монет, из которых я сделаю пули. Серебро не может его не пронять. Хорошо, что в Геттингене я упражнялась в стрельбе. Надеюсь попасть ему в его проклятую голову.

Из Illustrated London News

от 14 ноября 1913 года

Трагический несчастный случай оборвал жизнь Ингрид Штайн, немецкой студентки, 22 лет, находившейся в Лондоне ради изучения редких архивных материалов. Несчастную обнаружили рабочие в Докленде вчера в 5 часов утра. Она упала с моста на торчавший у воды кусок арматуры, пропоровший её тело насквозь. Смерть её была ужасна, ибо к моменту, когда её нашли, она была ещё жива и пыталась что-то говорить; при попытке снять её и доставить в больницу она скончалась. Врачи полагают, что между моментом, когда произошла беда, и смертью девушки прошло не менее 6 часов; это подтверждается и тем, что букет живых цветов, приколотый к её волосам, успел совершенно завянуть. Что привело её в Докленд с цветами в волосах, неясно; квартирная хозяйка показала, что в последние две недели покойная страдала какими-то навязчивыми идеями, о которых она, впрочем, не имеет представления. Гроб с телом фройлейн Штайн будет отправлен на её родину, в Геттинген.

Из записных книжек Алистера Моппера

17 ноября 1913. Я сижу и жду его. Странно об этом говорить, ведь за всё прошедшее время, после всего, что успело случиться, я почти возненавидел его — и всё-таки я мучаюсь, жду его. Впрочем, такое бывало много раз за десятилетнюю историю нашего с ним знакомства. Правда, он до этого не задерживался в Лондоне так долго (если не считать того страшного года — 1903). Но что бы я делал без него — без его мрачного остроумия, его сарказма, его подкупающей способности быть свободным от всего и оставаться самим собой, его умения исцелять и физическую, и душевную боль? Он даёт мне утешение, он вносит в моё сомнительное существование смысл — ради этого, право, стоит отдать несколько капель крови. Ещё наши отцы и деды лечили кровопусканием все болезни, физические и нравственные. Мне кажется, они были не столь невежественны.