Ночь оракула - Пол Остер

7

«Уолден, или Жизнь в лесу» Генри Торо. (Прим. перев.)

8

Герои английских считалок. (Прим. перев.)

9

Привет, милый. Ты говоришь по-французски? (фр.)

10

Не из Африки. Дювалье очень злой. (фр.)

11

Ты такой застенчивый. У меня красивая грудь, правда? (фр.)

12

Комитет по расследованию антиамериканской деятельности при Палате представителей США.

13

Goldie (англ.) — золотце, оr (лат.) — золото, т. е. «дважды золотая». (Прим. перев.)

Комментарии

1

С тех пор миновало двадцать лет, и многое из того, что было тогда сказано, подзабылось. Пытаюсь вспомнить, что я упустил, и в памяти всплывают какие-то фрагменты, обрывки, вырванные из контекста. Одно я точно знаю: я назвался. Вероятно, в связи с признанием, что я писатель. Он спросил мое имя — а вдруг ему попадется на глаза моя книжка? «Орр, — ответил я. — Сидни Орр». Но Чанг с его английским меня не понял. Вместо Orr он услышал or [т. е. или], и когда я с улыбкой покачал головой, его лицо сморщилось от смущения и растерянности. Я уже собирался продиктовать ему по буквам, но тут он стал бешено загребать руками, видимо посчитав, что я сказал oar [т. е. весло]. Я опять вежливо покачал головой. Окончательно сбитый с толку, Чанг издал глубокий вздох:

— Ужасный язык этот английский. Сюда не помещается, — он ткнул себя в темя.

Чтобы покончить с недоразумением, я взял с конторки синюю тетрадь и написал печатными буквами на внутренней стороне обложки свою фамилию. Кажется, желаемый результат был достигнут. После стольких усилий я уж не стал ему говорить, что первые Орры в Америке были на самом деле Орловскими. Мой дед укоротил свою фамилию на английский манер — точно так же, как Чанг добавил к своей фамилии декоративно-бессмысленные инициалы М. Р.

2

Джону было пятьдесят шесть. Не мальчик, конечно, но и никак не старик, вы бы ему и пятидесяти не дали. К тому времени мы были знакомы три года и подружились благодаря моей жене. Отец Грейс учился в Принстоне вместе с Джоном после Второй мировой войны, и хотя их профессиональные пути разошлись (мой тесть был окружным судьей в Шарлотсвилле, Виргиния), они продолжали поддерживать тесные отношения. Таким образом, я познакомился с Джоном как с другом семьи, а не как с известным романистом, чьи книги я читал со школы, — и по сей день я считаю его одним из лучших американских писателей.

С 1952-го по 1975-й он опубликовал шесть романов, но с тех пор — а прошло уже семь с лишним лет, — ничего. Вообще Джон писал медленно, и то, что пауза затянулась, еще не означало, что он был в простое. После моей выписки из больницы мы провели вместе не один час, и среди разговоров о моем здоровье (он был искренне им озабочен и всякий раз предлагал свою помощь), о его двадцатилетнем сыне Джейкобе (который в последнее время доставлял ему массу неприятностей) и о попытках «Метсов» наладить командную игру (бейсбол был нашей общей страстью) прозвучало достаточно намеков на то, что он погружен в работу и дело далеко продвинулось, возможно, даже близко к завершению.

3

Мы с Грейс познакомились в издательстве — не потому ли Боуэн там у меня работает? Дело было в январе 1979-го, я как раз закончил свой второй роман. Первый роман и предшествовавший ему сборник рассказов вышли в малотиражном издательстве в Сан-Франциско, а тут я уже имел дело с серьезным коммерческим домом в Нью-Йорке — «Холст и Макдермотт». Недели через две после подписания контракта я был у своего редактора, и речь зашла о том, какой будет обложка. Со словами «А давайте спросим Грейс, что она думает по этому поводу» Бетти Столовиц сняла телефонную трубку. Грейс, как выяснилось, работала в художественно-полиграфическом отделе, и ей-то и было поручено оформить суперобложку для «Автопортрета с воображаемым братом» — так я назвал свое маленькое попурри из фантазий, грез и ночных кошмаров.

Мы с Бетти продолжили разговор, и тут в комнату вошла Грейс Теббетс. Она пробыла с нами не больше пятнадцати минут, и когда дверь за ней закрылась, я был в нее уже по уши влюблен. Вот так внезапно и бесповоротно. Читая о таких вещах в романах, я всегда считал, что их авторы явно преувеличивают силу пресловутого первого взгляда. Поэтому я, прирожденный пессимист, пережил настоящий шок. Я словно перенесся в эпоху трубадуров и дантовой «Новой жизни» («…когда перед моими очами появилась впервые исполненная славы дама, царящая в моих помыслах…»), стал персонажем банальных клише, растиражированных в тысячах давно забытых любовных сонетов. Я весь пылал. Я был как в бреду. Я остолбенел. Я изнемогал. И все это произошло со мной в казенном офисе при безжалостном свете флуоресцентных ламп — трудно представить более неподходящее место для встречи с мечтой своей жизни.

Невозможно ни толком рассказать, ни тем более разумно объяснить, почему мы влюбляемся в того, а не в другого. Грейс была хороша собой, но даже в состоянии полного смятения, когда она пожала мне руку и села рядом с Бетти, я понимал, что это не фантастическая красота какой-нибудь кинобогини, способной ослепить тебя своим совершенством. Да, она была мила, привлекательна, очаровательна (понятия, которые можно толковать как угодно), но в ту минуту я знал, что это нечто большее, чем просто физическое влечение, что мои грезы — а я, очевидно, грезил наяву — не были вызваны внезапно проснувшимся животным инстинктом.

С виду Грейс казалась интеллектуалкой, но, слушая ее соображения насчет обложки, я убеждался, что она не очень-то умеет формулировать свои мысли (она постоянно подыскивала слова, обходилась самыми простыми функциональными фразами, абстрактное мышление, казалось, ей вообще чуждо), и ничего экстраординарного или хотя бы запоминающегося она в тот день не сказала. Если не считать двух-трех комплиментов по поводу моей книги, она не обнаружила ни малейшего интереса к моей персоне. А в это время во мне все переворачивалось, я пылал, я столбенел, я изнемогал в силках любви.

Первое, на что я обратил тогда внимание: белизна кожи, длинные пальцы и темно-русые стриженые волосы. Позже я сообразил, где я их видел — на рисунках, изображающих Маленького Принца, — торчащие во все стороны вихры и завитки. Ассоциация возникла у меня в связи с мальчишеским обликом Грейс. Этот облик подчеркивала и одежда: черные джинсы, белая футболка и голубой полотняный пиджак. Через пять минут пиджак очутился на спинке стула, и, стоило мне увидеть эти длинные гладкие, удивительно женственные руки, как я понял: не будет мне покоя, пока я их не потрогаю, пока не смогу на законном основании гладить эту кожу.

Но я не ограничусь чисто внешним описанием. Тело значит немало — больше, чем мы готовы признать, — но влюбляемся мы не в тело, а в человека, и хотя в основном мы состоим из костяка и плоти, есть еще кой-какие мелочи. Всё так, но стоит нам выйти за пределы телесного, как точные слова куда-то улетучиваются и остается некий метафизический туман. Одни это называют огонь животворящий. Другие — тайная искра или внутренний свет. Третьи — пламя сущности. Все термины вертятся вокруг горения и освещения, и эту силу, эту квинтэссенцию жизни, нередко именуемую душой, способны передать только глаза. Тут поэты не погрешили против истины. Тайна зарождения желания кроется в этой брсконечной минуте, когда наши взгляды соединяются, ибо только в эту короткую минуту нам дано увидеть сокровенную суть.

Глаза у Грейс были синие с серыми и коричневатыми крапинками. Они меняли цвет в зависимости от освещения. В тот день, впервые в них заглянув, я понял, что еще не встречал женщины, от которой бы веяло такой невозмутимостью, такой безмятежностью, как будто она в свои без малого двадцать семь лет была существом высшего порядка в сравнении с нами, грешными. Речь вовсе не о какой-то ее отчужденности или оторванности от земной суеты, этаком блаженном парении в облаках, откуда на все смотришь со снисходительным безразличием. Нет, она была оживлена, часто смеялась, все говорила к месту, но то была чисто профессиональная реакция, а за всем этим просматривалось полное отсутствие внутренней борьбы, такое душевное равновесие, словно ей были неведомы обычные человеческие терзания и страсти — самоедство, зависть, глумление, жгучее, всепожирающее тщеславие, жажда судить и унижать. При всей ее молодости у нее была видавшая виды, закаленная душа, о чем мне в тот день в издательстве «Холст и Макдермотт» поведали ее глаза, и, восхищаясь тонкими, вытянутыми линиями тела, влюбился я не в него, а в эту ауру исходившего от нее покоя и это ровное свечение, идущее из глубины.