Миграции - Шарлотта Макконахи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После он снова спрашивает, что мы будем делать.
— Все, что захочешь, — отвечаю я.
— Правда? У тебя никаких планов?
— Я сегодня выходная.
— Знаю, ну, а планы помимо работы?
Я смотрю на него, морщу лоб.
Он смеется.
— Я вчера слышал по телефону, как ты договаривалась съездить к кому-то в Дулин.
— Подслушивал? Негодник!
— Квартирка-то маленькая.
Я корчу рожу.
— Ты поведешь машину или я? — спрашивает он.
— А если я хочу съездить одна?
— Значит, поезжай одна.
Я оглядываю его, ища подвох. Похоже, он говорит искренне, поэтому я с деланным безразличием пожимаю плечами.
— Хочешь — поехали, но боюсь, тебе будет скучно.
Он направляется в душ.
— Скучно бывает только скучным.
Почти вся дорога до Дулина проходит без музыки и разговоров, только долгие перегоны молчания, попеременно то уютного, то тягостного. В машине духота, я опустила стекла, хотя снаружи очень холодно.
Чем ближе мы к цели, тем тревожнее у меня на душе. Я уже убедила себя: все это зря, надо повернуть обратно, дверь эта ведет к чему-то дурному, поэтому мама меня туда никогда не пускала.
— Расскажи, откуда у тебя такой выговор, — роняет Найл в пустоту, видимо почувствовав мою тревогу.
— Ачто с ним не так? — спрашиваю я, не отводя глаз от морского простора справа.
— Все никак не разберу, из каких он краев, — сознается он. — Иногда думаю: английский, иногда похоже на американский. А потом — чисто ирландский.
— Ты на мне женился, даже не выяснив, откуда я родом.
— Верно, — соглашается он. А потом: — А ты сама знаешь?
— Откуда я родом? — Я поворачиваюсь к нему, открываю рот, чтобы ответить, потом осекаюсь: — Я… нет, пожалуй.
— Поэтому мы и едем? — спрашивает Найл, кивая на дорогу, протянувшуюся впереди.
Я киваю.
— Ну, тогда ладно. Порядок.
Домик притулился на склоне холма, с подъездной дорожки видно мягкий зеленый уклон, уходящий к морю. Пространство между нами и морем исчерчено каменистыми бугристыми выпасами, тут и там щиплют траву козы.
Стучит Найл, потому что сама я не в состоянии. Нам открывает тысячелетний старик с обветренным, загрубелым лицом. Щурится, вглядываясь.
— Добрый день, сэр, — приветствует его Найл. — А можно нам Джона Торпи?
— Я он самый и есть. Вот только если вы по поводу земли, так старины Джеки нет дома.
Найл улыбается:
— Не по поводу земли.
Я прочищаю горло: дальше Найл не сможет вести разговор, он понятия не имеет, зачем я сюда приехала.
— Я хотела бы спросить, не знали ли вы такую Ирис Стоун.
Джон таращится на меня и щурится так, что глаза превращаются в щелочки.
— Это шутка, что ли?
— Нет.
— А, так вы, выходит, ее дочурка. Слыхал, что есть где-то такая. Надо же, уже совсем взрослая. — Он с глубоким вздохом приглашает нас внутрь.
В груди все напряжено, я не знаю, чего ждать, но чувствую, что близко, как никогда, подобралась к правде.
Обстановка в доме простая, тут и там приметы женской заботы, остатки иной жизни. Старые кружевные занавески, кончики перепачкались. На книжной полке когда-то веселенькие фарфоровые фигурки, почти все побитые. На всех поверхностях толстый слой пыли, а окна такие грязные, что в них проникают лишь отдельные полосы света. Я разглядываю это воплощенное одиночество, и на меня накатывает печаль. На каминной полке единственная фотография. Джон, но много моложе, с копной огненно-рыжих волос, с ним рядом темноволосая женщина, видимо его жена Майра, а между ними — девочка с пышными чернильно-черными кудряшками, прямо как у ее мамы. Рассмотреть я не успеваю — Джон жестом предлагает мне сесть.
— Вы чего хотите, милочка? Если речь все-таки о земле, тогда нам есть о чем потолковать.
Я, запутавшись, сдвигаю брови.
— Нет, сэр. Я просто хочу спросить про свою маму. Маргарет Боуэн из Кильфеноры мне сказала, что вы ее, возможно, знали.
Он разражается смехом, который быстро переходит в лающий кашель.
— А, ну понятно. Маргарет потихоньку из ума выживает, уже и не помнит, кто откуда родом.
Он уходит на кухню, мы с Найлом слушаем, как он там возится.
— Джон, вам помочь? — спрашивает Найл, но Джон только кряхтит, а потом возвращается с цветастым подносом, на который поставил тарелку диетических сухариков и два стакана с водой.
— Благодарю вас, — говорю я, беру стакан, замечаю на нем грязные потеки. Джон, видимо, почти слеп.
— Скажу вам все как есть, девонька, поскольку вы, похоже, ровным счетом ничего не знаете.
— Буду очень признательна.
— Ирис — моя дочь.
Руки мои перестают метаться, замирают. Все во мне замирает.
— Я ее уже сколько лет не видел, но вон она там. — Он указывает на фотографию над камином.
Я встаю и иду туда на ослабевших ногах. От неожиданности перехватывает дыхание. Вблизи девочка один в один как я. Я понятия не имела — никогда не видела маминых фотографий в этом возрасте. Я возвращаюсь на место, держа фотографию обеими руками, впечатывая кончики пальцев в ее лицо, темную гриву, красное платьице.
— Тут на берегу сфотографировались, — говорит Джон, это тот самый берег, который нам видно из комнаты, прямо у подножия этого широкого склона.
Я прочищаю горло:
— Но тогда, если… если вы — мой дед, почему меня не отправили сюда, к вам?
— А с какой бы это радости?
— Ну… когда мама ушла.
— А она ушла?
Я тупо киваю:
— Мне десять лет было.
Джон горбится еще сильнее. На миг лицо его смягчается, складки разглаживаются, и в водянистых глазках я вижу вспышку подлинного горя.
— А, ну да. Это бремя мое такое, и времена тогда были дурные.
— Расскажете? Очень прошу. Я ничего не знаю о своей семье.
Найл берет мою руку, сжимает. Я пугаюсь — совсем забыла, что он здесь.
Джон распрямляет на коленях старые перекореженные пальцы. Они слегка подрагивают от немощи.
— Майра, моя жена, была вечной странницей. Такую на одном месте поди удержи. А еще она каждый день плавала в океане, ею все парни восхищались, а мне оно было вовсе не по нутру. Ей, понимаете ли, случалось пропасть на несколько дней, я-то себе говорил — ладно, неважно, все равно она моя, милая да диковинная, на такую любой позарится. Но когда родилась наша Ирис, мне втемяшилось в голову, что она от кого-то другого.
Я еще раз вглядываюсь в фотографию. И действительно, девочка на ней совсем не похожа на Джона.
— Майра мне чем только ни
