Приемные дети войны - Гаммер Ефим Аронович

И тогда он не только увидел, но и понял все: и эту полуночную зарю, и этот тихий плеск волн. Он понял все…

А рядом с ним погружался в глубину тяжелый бомбардировщик. Его раскинутые крылья тщетно стремились удержать массивное тело "бостона" на плаву. Жадные языки пламени вылизывали нутро развороченных взрывом бензобаков, скользили по волнам, увеличивая радиус огненного круга. Намокший парашют тяжелой гирей тянул на дно. Грималовский попытался сбросить его с плеч, но безрезультатно. Острая боль в правой руке лишала возможности бороться с волнами.

Грималовский почувствовал, как тошнота подступает к горлу.

— Держись, штурман! — вновь донеслось издалека, и гулкие пистолетные выстрелы прогремели над морем.

Едва удерживаясь на поверхности, он торопливо, нога об ногу, сдергивал липкие унты. Внезапный водяной вал застал его врасплох. Грималовский ощутил, как в каждую клеточку тела вцепились незримые присоски, хватко тянущие в бездну моря. Казалось, свыше человеческих сил противиться этим щупальцам, гибким и прочным. Внезапно на летчика ринулся огонь. Пламя бежало по маслянистым отметинам, окружая его пылающим кольцом и обдувая своим горячим дыханием.

— Штурман! Где ты? — снова услышал он.

Грималовскому чудилось, что он отозвался во всю мощь своих легких: "Сюда! Я здесь!" — но запекшиеся губы почти неслышно произносили эти слова.

Стрелок Серый поднырнул под огненное кольцо, вплотную приблизился к командиру и ухватил его, погружающегося в пучину, за ворот реглана. Резко выгребая, он преодолел опасную зону. За кромкой полыхающего бензина, с трудом удерживаясь на воде, их ожидал радист Федоров.

— Кажись, все… — словно не веря, выдохнул Серый.

— А где пилот? — встрепенулся пришедший в себя штурман.

— Не успел… Выбраться не успел… Нас взрывом в разные стороны. А он…

И Грималовский, боясь спугнуть минутную тишину — траурное молчание, устало закрыл веки, впервые по-настоящему понимая всю непоправимость случившегося.

Ещё какой-нибудь час назад ничто не предвещало такого исхода. Стояла обычная для юга теплая ночь с яркими звездами и огромной луной на небосклоне. Они собрались у самолета, готовые к вылету. Задание — определить местонахождение вражеского конвоя, идущего из Босфора в Черное море, и с рассветом навести на него торпедоносцы.

Выстрелы вернули его к реальности. Серый "добивал" обойму. Но даль была безответна: нигде не вспыхивали огоньки, не крался навстречу им по воде спасительный луч прожектора, не выла на побережье растревоженная сирена.

Тишина, сменившая грохот выстрелов, гасила веру и желания, вдавливалась во все поры и отстаивалась в душе гнетущей тоской, близкой к отчаянию.

— Какого черта смолкли? — не выдержал Грималовский. — Кричите. Иначе… — Он поперхнулся в долгом судорожном кашле от глотка ядовитой воды. Серый придерживал его за реглан, беспомощно озираясь по сторонам.

— Судовые огни! — обрадовался Федоров.

— Где?

— Вон у берега. Красный и зеленый.

— К нам идут.

Летчики различили надрывный стук двигателя. Постепенно в неясном свете луны стали прорисовываться контуры катера.

— Тащится как черепаха, — бурчал Серый.

— А ведь продержимся, — словно размышляя вслух, выговорил Грималовский и этим сразу отсек недовольство стрелка.

Катер приближался.

— Ребята, держись! — где-то рядом услыхали летчики басовитый голос, усиленный рупором.

— Шлюпку на воду! — скомандовал командир катера, не рискнувший подойти вплотную к людям, находящимся у самой границы огня.

Скрип уключин, всплеск весел, задорное "правая, табань" слились для летчиков в сплошную, невыразимой сладости мелодию, равнозначную слову "жить".

На палубе судна Грималовский забылся в полудреме. Словно через вату, слышал он глухой говор.

— И как это они?

— В полной экипировке…

— И столько времени продержаться…

— Гляди, а на этом, на капитане, — парашют.

— Диву даешься, верно, родились в рубашках.

Штурман открыл глаза. Над ним толпились рослые крепкие парни в широкополых зюйдвестках.

— Рыбаки? — с трудом проговорил он.

— Рыбаки, рыбаки, — откликнулись те. — Сегодня у нас вон какой богатый улов.

Грималовский снова впал в беспамятство, так и не успев поблагодарить их.

Очнулся он уже в машине, присланной за ними. Тряско подрагивая на рессорах, она неслась по улицам Адлера к госпиталю. Прижимая за локоть перебитую руку, он всеми силами сопротивлялся невыносимой боли. Сосредоточил внимание на придорожном ландшафте, стараясь таким нехитрым способом обмануть подступающую дурноту. Но он не видел пролетающие мимо дома, наглухо запертые в эту позднюю пору, яблоневые сады, угадываемые по сладкому аромату. Мысленный взор рисовал иную картину. Перед ним вставал аэродром.

"Ты помнишь, как шли по летному полю, рассаживались по кабинам и всматривались в ночное небо, внимая гулу мотора. Летчик робко выруливал на взлетную полосу — выруливал неуверенно, будто на ощупь. Помнишь, предчувствие неясной опасности, охватившее тебя. Стремительно набирая скорость, "бостон" помчался вперед, оторвался от земли. Но вместо того, чтобы взмыть в небо, пошел вдоль моря без набора высоты. И тогда свирепая непонятная дрожь обрушилась на воздушный корабль.

— Падаем! — выкрикнул ты в ларингофон, и сокрушительный удар, словно мощной гильотиной, срезал кабину и отбросил вместе с тобой в черноту моря… Что же произошло?"

— Что произошло? Ничего страшного. Скоро поправитесь. Только не нервничать, — донесся до него незнакомый, успокаивающий голос.

"Неужели бредил?" — подумал Грималовский.

Он огляделся. Рядом сидел врач.

— Мы вам оказали первую помощь, — говорил он. — Теперь вас отправят в Тбилиси, в госпиталь профессора Чековани. Это чудо-хирург, настоящий маг. Он вас быстро поставит на ноги. — И доктор грустно вздохнул, словно не веря в собственные слова.

Тбилиси встретил его испепеляющим зноем, пахучим ароматом медовых сот и пугающей неизвестностью.

— Нашего полку прибыло! — приветствовал летчика лежащий на соседней койке моряк. — Как звать-величать?

— Дмитрий. А тебя?

— Сергей.

Моряк скоблил щетину самобрейкой, удовлетворенно кряхтя и искоса поглядывая в небольшое зеркальце.

— Дай-ка и мне полюбоваться.

Лицо, которое увидел Грималовский, скорее напоминало маску. Распухшее, в кровоподтеках, оно не сохранило ни одной знакомой черты. Лишь взлохмаченные волосы, насупленные клочковатые брови и эспаньолка, прикрывающая шрам на скуле, как бы подсказывали, что это он — Грималовский, штурман эскадрильи тридцатого отдельного разведывательного авиаполка Военно-воздушных сил Черноморского флота.

Из оцепенения его вывело появление профессора Чековани. Устало присев на край кровати, хирург начал разговор прямо:

— Неважны пока наши дела. Но бороться можно и даже необходимо.

Предстояла операция… Как понял летчик из объяснений профессора, у него поврежден нерв, связывающий руку с мозговыми центрами. Паралич крайне сложно предотвратить, но мизерный шанс все-таки есть.

"Вот так-то, брат Димка, — невесело размышлял штурман, — отвоевался. Крест на тебе поставил этот двухсот двадцатый вылет. Роковой вылет".

Глава II

Двухсот двадцатый… А первый был ровно два года назад.

Война застала Грималовского в Ленинграде. Оттуда он срочно вернулся в свой полк, находившийся в Крыму. Здесь и состоялся его первый боевой вылет.

Стояло жаркое лето. Непривычно пустынными были крымские пляжи, вдоль знаменитых набережных не прогуливались нарядные отдыхающие.

Шли первые недели войны. Аэродром жил по законам военного времени. Каждый день в небо стартовали звенья бомбардировщиков и истребителей. Уже с первых дней войны авиация Черноморского флота систематически совершала налеты на военно-промышленные объекты союзницы гитлеровской Германии — Румынии. Среди них была и военно-морская база в Констанце.