Месть князя - Юрий Маслиев

Молчаливо и сосредоточенно он, как обычный мясник, не проявляя аффектации, раздел догола молодого хорька и, умело содрав кожу с верхней половины туловища, завязал у чекиста над головой, засунув его поломанные, для удобства упаковки, руки в этот же жуткий мешок. Он хорошо усвоил урок одного красного комиссара под Челябинском, который на глазах у пленного белого офицера пытал его соратника, совсем юношу, чтобы вырвать у наблюдавшего за всем этим сведения.

Совесть не мучила его. Он понимал, что, уничтожая этих троих, он совершает доброе дело, освобождая мир от мерзости. Что поделаешь: на войне как на войне.

Несчастный, не придя в себя от удара и действия наркотика, слегка подергивался. К удивлению Михаила, его тело почти не кровоточило. Изучая систему интенсивных допросов, Михаил тем не менее видел воочию действие пытки впервые. Курс лекций по этой теме им читал Кингоро. Так что Стрельцов знал обо всем этом чисто теоретически.

Один из связанных от страха попытался закрыть глаза, чтобы не видеть жуткую картину.

– Открой глаза, сука, – холодно, без эмоций произнес Михаил, кольнув его острием кухонного ножа чуть выше глазной впадины, – или свой глаз сейчас увидишь без зеркала.

Его холодный бесстрастный голос наводил ужас.

Так же бесстрастно он подошел к плитке и засунул штепсель в розетку. Две пары глаз с диким ужасом наблюдали за его манипуляциями. Лениво взяв банку с солью, он непринужденной походкой подошел к «тюльпану», как называл такую страшную фигуру Кингоро, и посыпал ее солью. Тихое постанывание превратилось в глуховатое мычание, доносящееся из-под жутко кровавого кожаного бутона. Изуродованное тело начало, подпрыгивая, извиваться по полу, оставляя кровавые пятна вперемешку с фекалиями. Разнеслось отвратительное зловоние.

– Ну что, кто из вас старший? – спокойно, как будто ничего не случилось, спросил Стрельцов.

Один бугай, отчаянно вращая глазами и дергаясь телом, связанный, пытался показать на своего коллегу.

– Ну что ж, я проголодался. Да и твоему начальнику не мешало бы перекусить. Так что, не обессудь, дружок.

Стрельцов хлебосольно осклабился.

– Ну что, перекусим или поговорим? – обратился он к старшему.

Тот бешено таращил глаза, пытаясь промычать что-то.

– А-а, понял. Вначале закусить, – издевался Михаил.

Он сорвал брюки с бугая и одним движением отточенного, как бритва, ножа отхватил у того кусок ягодицы.

– Свеженькая, тепленькая человеченка, – облизывался Михаил, ставя сковородку и подливая в нее подсолнечное масло.

Вскоре подсоленное мясо зашкворчало, издавая смешанный с запахами фекалий сладковато-тошнотворный запах.

Монотонное тарахтенье диктора радио сменилось очередной бодрой песней:

Утро красит нежным светомСтены древнего Кремля,Просыпается с рассветомВся советская земля.

– Ну вот, под музычку и позавтракаем, – корча из себя маньяка, радостно-идиотски засмеялся Михаил, переворачивая мясо. – Ты любишь энкавэдятинку? – повернулся он к допрашиваемому чекисту.

Тот на глазах у Михаила начал быстро седеть. Его черные волосы вначале приобрели пепельный цвет, а затем окончательно побелели.

«Как бы не перестараться в своих „шутках“», – кольнула Михаила тревожная мысль, так как второй вояка лежал в луже крови, не подавая признаков жизни. Михаил полил из сковороды на окровавленный бутон, по которому уже ползли невесть откуда взявшиеся, недавно проснувшиеся весенние мухи, тонкую струйку раскаленного подсолнечного масла, заставив этот обрубок сделать очередное «па» из пляски святого Витта. Поставив сковороду, он обратился к поседевшему:

– Ну что, будем разговаривать или мне заняться тобой, предварительно покормив?

Всем своим видом тот выразил полное согласие.

– Еще бы, – с безудержной серьезностью подтвердил Михаил, – откуда тут аппетит возьмется.

Развязав простыню, сразу освободившую седому рот, оставив связанными руки, за шиворот он поволок его для допроса в другую комнату. В спину им из радиоточки радостно хрюкнуло хором:

Кипучая, могучая,Никем не победимая,Страна моя, Москва моя,Ты самая любимая.

И вопросы посыпались градом. Перепуганный оперативник, торопясь и захлебываясь, давал на все исчерпывающие ответы.

Скользя между людьми в толпе, спешившей начать трудовую неделю, Михаил брезгливо морщился, вспоминая «разделочный цех», который он устроил в квартире. Его до тошноты преследовал запах крови и смерти. Он понимал всю необходимость совершенной им мерзости, понимал и заслуженность возмездия. Но это возмездие пока настигло их не за его близких. Он был прекрасно информирован о садистских методах, используемых НКВД по отношению к в общем-то невиновным людям, хотя в этой стране победившего социализма, по большому счету, невиновных нет. Каждый внес свою лепту в дело победы революции. Хоть своей индифферентностью, хоть сопротивлением, но пассивным, хоть укором, но молчаливым, но свою лепту внес каждый, ныне здравствующий пока гражданин Страны Советов. И не только в прошлом, но и сейчас.

«Интересно: надолго ли хватило бы этих людей с «чистыми» руками, «горячим» сердцем, философией вампиров, если бы их в каждой квартире, куда они, как волки в овчарню, налетали по ночам в своих черных воронках, встречали бы так, как встретили в квартире Тани?»

Но нет. Все, как овцы, склонив шеи, добровольно шли под топор палача. И простые обыватели, и герои войны, и женщины, и мужчины-военные, которых сама профессия призывала к сопротивлению, к защите своего очага, своей семьи.

«Не-е-ет, – думал Михаил, – все виноваты. Все!» Но почему так мерзко было на душе от содеянного? Возможно, от неадекватности расплаты за содеянное лично против него. Ребенок жив и здоров, находится в детском доме. Страданий Тани не видно. Да их пока еще и не было, а если бы и были, то вряд ли они сравнятся со страданиями опера-тюльпана.

Он подошел к лоточнице, бойко торговавшей газированной водой на Кутузовском. Один стакан, второй. Полегчало.

«Нет, – пытался оправдать он себя, – правильно я поступил! Правильно! Эти нелюди сильны, вместе со своим вождем, тем, что вынесли мудрый урок после кровавой мясорубки Гражданской. Вот она – гениальность всех времен и народов! Не нужно крови на площадях, все должно быть чинно и благопристойно. Ни один стон не вырвется теперь из чекистских подвалов. А если какие-то отголоски и донесутся из Соловков, Воркуты, Магадана, Караганды, так это только отголоски. И кого? Врагов народа?! Народа, который сейчас с опухше-похмельными рожами спешит по рабочим местам строить свой социализм, по пути хлебая газированную воду у лоточниц».

Углекислый газ шибанул ему по ноздрям.

«А Таня… Если я не вытащу сейчас ее из этого ада – вволю нахлебается насилия, издевательств, страданий, от которых и здоровые, сильные мужики сходят с ума. И эти ублюдки не лучше тех, что в девятнадцатом изнасиловали и издевательски убили мою мать и сестру, до смерти запытав моего старого отца. Все их палачи погибли в страшных муках: и Свиридов, и Курносов, и Чернов. Но они погибли уже после того, как накуражились… Кроваво накуражились, вволю… Тогда я не смог уберечь своих близких. А сейчас мне нужно вырвать из их лап мою Таню. Я сделаю это. Правильно я поступил. Никто мне не Судия».

Михаил поставил стакан, по привычке окинув взглядом из-под полей шляпы краснорожего мужика, стоявшего за ним, и толпу вдали, спешащую по делам. Слежки не было. Да он и сам чувствовал это, но рефлекс есть рефлекс.

«Овцы», – еще раз, глядя на них, повторил он про себя, и, в два прыжка догнав отходящий трамвай, заскочил на подножку.

Через три остановки его должны ждать в машине Лопатин и Угрюмов. Благо последний сейчас стал главным механиком осоавиахимовского гаража. Он мог выписывать путевку по своему усмотрению.

Три тетешника с запасными обоймами и три удостоверения сотрудников НКВД оттягивали фасонистый портфель из желтой кожи. Переклеить фотографию, предусмотрительно захваченную Михаилом из дома, и дорисовать несколько полусмазанных букв на ее уголке тушью – этого вполне хватит, чтобы без проблем, не поднимая шума, забрать ребенка из детского дома, оставив расписку.

Осталось четырнадцать часов. Потом, при смене засады, шум и так поднимется, но за это время многое можно успеть сделать.

– Вот таким образом я хочу провернуть это дело, – закончил Михаил и повернул голову в сторону большой лопатинской тахты, где во сне тревожно всхлипнул Николенька и, опять затихнув, зачмокал розовой соской.

Лопатин только покачал головой, в подробностях прослушав рассказ Стрельцова. Кровавая драма, развернувшаяся в квартире Татьяны, встревожила его. Он внимательно вгляделся в лицо Михаила, беспокоясь о его психике. Военные приключения закончились давно, и он стал привыкать к нормальному положению вещей, свойственных мирному времени. Занятие наукой, профессорское звание, диктующие ему образ жизни и манеру поведения, комфорт и покой несколько отдалили от него прошлое.