Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции - Алексей Толпыго

Решающее значение имел второй вопрос: будет ли приговор, каким бы он ни был, передан на утверждение народа? «Никаких отсрочек! – кричали ярые революционеры. – Не то голова Капета успеет поседеть, прежде чем скатится с плеч!» И действительно, передача приговора на утверждение народа давала много шансов на оправдание. «Вы, пожалуй, – говорил Робеспьер, – гарантируете мне, что дискуссии народа об утверждении приговора будут мирными и чуждыми постороннего влияния; но гарантируйте, что туда не проникнут дурные граждане», то бишь монархисты, да и просто люди, которые могли бы пожалеть бывшего короля. Толпа на улицах требовала казни. Голосование дало 281 голос «за» утверждение народом и 423 «нет». Жирондисты проиграли.

Третий вопрос, о наказании, вотировался 16 января, при непрерывном заседании и поименном голосовании. Это заседание Конвента, самое многолюдное за все время его существования (также 721 депутат), дало следующий результат: 361 голос за смерть, 26 – смертный приговор с отсрочкой, 334 – за другие меры наказания.

В день казни бывший король, наконец, сумел вести себя достойно. Он не смог достойно царствовать, не смог ни возглавить революцию, ни противостоять ей; он не сумел себя достойно вести на суде. Но в свой последний день он был безупречен: по словам газеты «Французский патриот», «на эшафоте он обнаружил больше твердости, чем на троне».

За королем пришли утром 21 января. Он хотел было вручить свое завещание депутату Коммуны, бывшему священнику Ру, который вскоре станет лидером «бешеных» или, говоря нынешним языком, «ультралевых» (в роли лидеров революции подвизались многие священники: Талейран, Сийес, Грегуар, Фуше…).Ру ответил: «Я здесь не для того, чтобы выполнять твои поручения, а чтоб вести тебя на эшафот». Король отдал завещание другому депутату. Затем король исповедался.

…Существует новелла о пророчестве Казотта. Рассказчик якобы в конце 1788 года был в салоне герцогини де Граммон, где все присутствовавшие аристократы с большим энтузиазмом обсуждали грядущую революцию. Однако один из гостей, Жак Казотт, заявил собравшимся: «Все вы доживете до этой революции, но вы, мсье Николаи, умрете на эшафоте, вы, мсье Байи, – на эшафоте, вы, мсье Мальзерб, – на эшафоте… вас, герцогиня, – обратился он к хозяйке, – также повезут на эшафот в простой повозке, со связанными руками…»

«Вот увидите, – улыбнулась герцогиня, стремясь сгладить неприятное впечатление, – он даже не позволит мне исповедаться перед смертью». – «Нет, мадам. Последний казненный, которому будет дано право иметь при себе духовника, будет… – он остановился на мгновение. – Ну, кто же тот счастливый смертный, кто получит такую редкую привилегию? И то будет последней из его привилегий. Это будет король Франции».

Действительно, королю позволили исповедоваться и более того – исповедаться неприсягнувшему священнику; когда несколько месяцев спустя казнили королеву, ей уже не дали подобной «редкой привилегии».

Голосование о судьбе короля (в особенности – о казни) на несколько десятилетий разделило Францию. В следующие 20 лет важнейшим, что следовало знать о члене или бывшем члене Конвента (а эти люди еще много лет управляли Францией), это как он голосовал? Был ли он, как тогда говорили, вотировавшим (имелось в виду: голосовавшим за смерть) или нет?

Лидеры монтаньяров – Робеспьер, Сен-Жюст, Билло – связали семьсот членов Конвента кровавой порукой: пути назад уже не было. Все разговоры о реставрации Бурбонов (а они несколько раз велись в следующие 6–7 лет) срывались именно потому, что эмигранты и их глава «Людовик XVIII» (старший из братьев казненного короля) отказывались дать достаточные гарантии цареубийцам.

Казнь короля – это не просто казнь одного человека. Это тот камертон, по которому настраивается жизнь целой страны. Камертон, настроенный в январе 1793 года, звучал – когда громко, когда тише – более чем полстолетия. Понадобились Реставрация (1814 год), Июльская революция (1830 год) и Февральская революция (1848-й), чтобы вопрос о казни короля оказался окончательно забыт, вытеснен с повестки дня более насущными вопросами, «злобой дня».

Завершая этот рассказ, скажем, что вдову короля, Марию Антуанетту, казнили в конце того же 1793 года; что малолетний сын короля («Людовик XVII», как его называли роялисты) был передан на воспитание сапожнику Симону. После переворота 9 термидора и конца Террора его забрали от Симона, улучшили условия его содержания и даже обсуждали разные варианты (передать его Испании, где тоже правили Бурбоны, чтобы взамен выторговать какие-то привилегии, или даже посадить его на трон, чтобы править его именем), но все эти варианты кончились ничем, поскольку мальчик вскоре умер.

В течение ближайших 20 лет казалось, что казнь короля достигла цели, к которой стремились: Франция стала республикой. А воцарение Наполеона вроде бы окончательно подвело черту под притязаниями Бурбонов.

Но случилось иначе: Наполеон, вопреки всем ожиданиям, был низвергнут, и «эмигрантский король Людовик XVIII» действительно стал королем Франции и более того – относительно спокойно царствовал до самой смерти. Но его брат, Карл X, был свергнут революцией 1830 года, которая уж действительно бесповоротно покончила с Бурбонами. На престол сел Луи-Филипп Орлеанский, «король-гражданин».

Конец каждой из трех ветвей дома Капетингов был связан с последовательными царствованиями трех братьев: прямая линия закончилась царствованием трех сыновей Филиппа Красивого; линия Валуа – трех сыновей Генриха II и Екатерины Медичи; наконец, последними королями из династии Бурбонов были три внука Людовика XV – Людовик XVI, Людовик XVIII (Людовика XVII, как мы видели, не существовало) и Карл X. Трижды казалось, что престолонаследие более чем обеспечено – ведь сыновей много! – и трижды оно заканчивалось. В истории бывают странные совпадения.

Два герцога

Младшие ветви Бурбонов

Между двумя представителями младших ветвей королевского дома, о которых сейчас пойдет речь, мало общего. Но есть, пожалуй, один признак, который их объединяет: их боялись намного больше, чем они того стоили. Восемьсот лет монархической Франции оставались в силе – этих малозначительных людей меряли старыми мерками.

Герцог Орлеанский

– А что, Дмитрий Сергеич, я хочу у вас спросить: прошлого французского короля отец, того короля, на место которого нынешний Наполеон сел, велел в папскую веру креститься?

– Нет, не велел, Марья Алексевна.

– А хороша папская вера?

– Нет, Марья Алексевна, не хороша. А я семь в бубнах сыграю.

Для Лопухова до сих пор остается загадкою, зачем Марье Алексевне понадобилось знать, велел ли Филипп Эгалите креститься в папскую веру.

Герцогу Орлеанскому сильно не повезло. Его немалая прижизненная популярность сменилась колоссальной и всеобщей непопулярностью. Все партии дружно его чернили: роялисты – как одного из главных деятелей революции; республиканцы – потому что его казнь была со стороны Республики черной неблагодарностью; народ – потому что он был принц; аристократы – потому что он перешел на сторону народа; заговорщики – потому что он уклонился от участия в заговорах. Сохранилось немалое количество эмигрантских сочинений под заголовками типа «Преступления герцога Орлеанского». Двор обвинял его в революционности; после суда над королем его чуть не убили роялисты, а затем революционеры послали на гильотину. Можно было бы сказать: так всегда бывает с теми, кто не может идти прямой дорогой, да только в революцию зачастую и прямая дорога приводила на гильотину.

Однако действительно ли этот «евнух зла» (так обозвал его Мирабо, за что – увидим позже) был так уж плох?

До революции

Луи-Филипп Жозеф, герцог Орлеанский (впоследствии Филипп Эгалите) родился в 1747 году. Он был потомком Филиппа, младшего брата Людовика XIV. Прадед Луи-Филиппа Жозефа был тем самым знаменитым Регентом, который дал свое имя эпохе Регентства – эпохе освобождения от оков ханжества позднего Людовика XIV и мадам Ментенон, разгула, а также знаменитого банкротства Лоу (первая попытка ввести бумажные деньги – и первый блин, как всегда, комом).

Главная проблема Орлеанского дома состояла в том, что Орлеаны стояли слишком близко к трону. Как пишет Ламартин, «им не было места ни в народе, ни при дворе: они взяли его себе в общественном мнении». Герцог был очень богат, к тому же он получил огромное приданое за женой, Аделаидой де Пентьевр, – она была одной из богатейших наследниц Франции, да, пожалуй, и Европы.

Талейран рассказывает, что когда герцог в первый раз пришел в оперу с новобрачной, «все сколько-нибудь блестящие парижские куртизанки тоже явились туда во вдовьих нарядах»; впрочем, – уточняет он, – уже через несколько дней они могли снять эти наряды.