Том 4 Начало конца комедии - Виктор Конецкий

— Я с ним не расставался! Штурман, записывайте моменты! Кто это за вас делать будет?! В носу! Кто-нибудь живой есть на причале?

— Нет!

— В корме! Прошли мы судно?

— Проходим чисто!

— В корме! Послать человека вывалить штормтрап!

— Пайлот! Прикажите буксиру работать прямо на ветер! Пусть задержит нос! Стоп машина! Лево на борт! Малый вперед! В носу! Докладывайте дистанцию до причала!

— Нос валит на кран! До крана тридцать метров!

— Лоцман, работает буксир на ветер?

— На мостике! Лопнул носовой буксир!

— Очень хорошо! Он нам только мешает, ребята! Кранцы! Кранцы не забывать! Полный назад! Держать лево на борту! Пайлот, прикажите буксиру подходить к миделю! Как стукнемся о причал, так пусть он нас жмет к нему! Я высажу людей. Как поняли?

— Да, сэр!

— Стоп машина! Право на борт!

Ну вот, а теперь больше ничего уже не сделаешь. Теперь вцепись руками в какой-нибудь поручень и смотри, как твое судно наваливает на береговую твердь. Ах, как все-таки помог бы сейчас якорек! Как он бы придержал мне нос! Господи, так скулой и врежем в кран! Какого черта эти краны всегда так близко от края причала! Может, попробовать еще лево на борт и вперед столько, сколько успеют набрать оборотов? Нет, бессмысленно — винт и повернуться не успеет!

— Мостик! Кран не заденем? — это старпом орет.

Трах! Чего-то не очень уж сильно трахнулись, почему бы это? Неужели якорем трахнулись? Господи, пронеси и помилуй! Теперь нос откинет, если буксир не поможет! Кто-то прыгает прямо от флагштока с фальшборта, куда он прыгает? Еще кто-то прыгает, а нос уже идет от причала! На кран они прыгнули, что ли?

— Лоцман, работает буксир или нет?

— Да, сэр! Все о'кэй, сэр!

Какой «о'кэй», если прыгуны шеи посворачивали!

Живое все не показывалось из тени от судна на причале в подножие портального крана. Я отлично знал, что с бака сразу доложат на мост, если с людьми случилось несчастье, но с огромным трудом удерживался от желания крикнуть в мегафон: «В носу! Что молчите? Как люди?!» И еще в этот тягостный момент вдруг — тонкий и безнадежный женский плач. Он ударил по нервам и поехал по ним, как сорвавшийся бур бормашины по зубам. Лоцман подпрыгнул — в полном смысле этого слова подпрыгнул на добрый фут, — а приземляясь после подпрыгивания, не попал на банкетку у репитера гирокомпаса, где он торчал раньше, и угодил в ватервейс, заглушив чисто русским матом женский плач.

— Кто тут еще?! — заорал я во тьму позади мостика.

Там зашевелился какой-то тощий призрак и отступил еще дальше во мрак, в пространство между дымовой трубой и выгородкой. Я, конечно, догадался, что это Людмила и что плач ее не связан с прыжком людей на обледенелый причал, ибо Людмила ничего и ни в чем здесь не поняла бы. Просто она плакала в уголке — на воздухе, не замечая ни нас, ни швартовки, ни ночного Антверпена.

— Брысь! — гаркнул на нее четвертый помощник.

И почти одновременно с бака доложил неуверенный, непривычный к мегафону голос кого-то из матросов: «Так что старпом и боцман на кран прыгнули! Чаво им подавать первым-то? Шпринг али продольный? Они с причала уже орут, а нам и не понять ни хрена!»

2

Несколько лет назад мой друг-капитан сделал аварию. И он действительно по всем статьям виноват был. Судья на процессе была женщина, которая дальше Фонтанки (Ленинградский городской суд на реке Фонтанке находится) не плавала. Судила она хорошо, честно, законно, вежливо. Получил он два года условно, кроме сопутствующих неприятностей. И это минимальную ему судья впилила кару, дай ей Бог хорошего жениха на старости лет. Но только вот она в пуховом платке за своим судейским столом сидела. И все в этот пуховый платок, по-женски так, по-домашнему куталась — прохладно было в зале заседаний. И вот этот ее платок, и то, как она в него уютно куталась, я забыть не могу и не забуду. И как только запахнет в мой адрес прокурором, так сразу и этот проклятый платок перед глазами замельтешит. Не следует судье в пух кутаться, когда она капитана судит, который в одну ночь поседел.

Под конец работы, когда на причале уже толкалось в два раза больше, нежели нужно, бельгийских швартовщиков и когда уже по четыре продольных и по два шпринга лежало на пушках, лоцман опять офранцузился и подарил мне целую серию пикантных «Советов парижанину» типа: «Выйдя утром из дома на работу, погладь по головке первого попавшего под ноги ребеночка, ибо вполне возможно, что он твой. Вернувшись с работы домой, дай оплеуху жене — на всякий случай». Еще лоцман сказал, что сегодня нанесет визит психиатру. И не потому, что его так швартовка потрясла, а потому, что делает это каждый месяц — такова их ужасная буржуазная жизнь… А я невольно подумал, что для нас в России самостоятельно нанести визит психиатру — это уже крайний случай, это семейное горе и содрогание. А для западного человека это так же буднично, как поход к дантисту. И здесь в нас куда больше ханжества и устарелой самобытной скрытности.

3

— Чиф, тебе не кажется, что я стал суетлив?

— Ну что вы! — без большого жара оспорил чиф.

— Я стал суетлив и раздражителен, да, чиф?

— Ну что вы! — без большого жара оспорил меня мой чиф. — Вы образец хладнокровия и спокойствия.

— Чего ты мне на уши лапшу вешаешь?

— У вас, Петр Иванович, такие обороты, что сразу и не поймешь. Что значит «лапшу на уши навешивать»?

— Обманывать значит!

— Ну что вы!

— Чиф, ты, конечно, совершил отчаянной смелости поступок, сиганув на причал собственной персоной, но разве можно совершать подвиги без приказа с мостика?

— Ну что вы! — Теперь это «ну что вы» означало «ни в коем случае нельзя!».

— Боцман, говорят, стукнулся?

— Не знаю. Вроде ходит, держась за репку.

— А это на каком языке? За что он держится?

— За голову.

— Значит, я не стал суетливее или раздражительнее?

— Что вы!

— Значит, тебе не кажется, что я старею?

— Ну что вы!

— Тогда я в твердом уме и трезвой памяти. Объявляю тебе выговор.

— Вам виднее.

— Когда боцман освободится, попроси его зайти ко мне.

— А ему что подарите?

— То же яйцо. Только в профиль.

— Что это на вашем языке?

— Выговор, только с более серьезной интонацией. Неужели ты не понимаешь, что весь этот пароход со всей начинкой не стоит твоей и боцмана голов, то есть, прости, твоей и боцмана репок?

— Конечно, понимаю. Просто штурманец с «Чернигорода» обозлил… Как будто и не я сам сиганул на этот кран, а другой кто… И главное — понимаю, что металл скользкий, я в ботинках, подметки кожаные — все понимаю, а вдруг сиганул, как мальчишка! Простите. Никогда не повторится. А боцман — по принципу — куда иголка, туда и нитка. Врежьте ему на полную катушку.

И ушел. По всем параметрам он давным-давно созрел для капитанства. Но обречен на вечное старпомство. В нужный момент не подал заявления на определенные курсы, а потом уж не приняли заявления. Честолюбия Степану Ивановичу не хватило или прохиндейства — бог знает.

Жаргон, на котором мы с ним тет-а-тет объяснялись, ныне уже анахронизм. Очень редко сегодняшние командиры флота называют старшего помощника капитана «чифом», второго «секондом», боцмана «драконом» и старшего механика «дедом». Ныне модно называть друг друга просто по имени и отчеству. Но я еще не привык к такому. Морской словарь я перенимал у тех, кто начинал плавать еще до войны. И груз жаргонной инерции тянется со мной и по сегодняшним морям.

Хотелось побыть одному, почувствовать, как начинают облегченно провисать нервы. Они так плавно начинают провисать — как провода высоковольтной линии над широкой рекой. И хорошо было бы просто послушать, как меняется ритм жизни на судне, как оно забывает море, туман и безобразную швартовку. И ощутить в снеговой мгле огромный ночной Антверпен, который был где-то близко — за факелом горящего газа на другой стороне бассейна. Но к трапу медленно, ощупывая фарами непривычную белизну снега, приближалась машина властей. А в каюте ждал лоцман, чтобы выпить рюмку и еще раз извиниться за происшествие и, может быть, попросить меня сделать прочерк в квитанции в графе «ужин», чтобы получить за питание деньгами: «Вам ничего не стоит, капитан, а мне, ну, сами понимаете…» Или эти графы в лоцманской квитанции только в английских портах? Черт их знает, но надо идти…

4

Боцманюгу звали Антон Филиппович. Он был самым родным мне человеком на судне. Я влюбился в Антошу с тех пор, как через него переехал трактор. Дело было в Новосибирских островах при выгрузке на необорудованный берег. Боцманюга полез отцеплять с переднего гака трос, а водитель этого не заметил и дал газ. Антон Филиппович потом утверждал, что сопротивлялся трактору не меньше тридцати секунд. Тракторист же утверждал, что машина буксовала не меньше трех минут, а он, тракторист, все не мог понять, чего ради триста лошадиных сил буксуют на неглубоком снегу? Когда боцманюгу спрашивают разные идиоты, почему он не закричал, попав под трактор, то он отвечает, что из скромности. На самом деле, коли на тебя наезжает трактор, а ты ему сопротивляешься, то выдохнуть уже не можешь, а без выдоха не получится никакого крика. Дальнейшая история вполне годится для сюжета «Если бы парни всей Земли…». Потому что вертолетчик прилетел с ледокола в сплошной пурге, и куча всяких разных других героев рисковали головами, чтобы доставить размозженный полутруп в человеческую больницу. И вот боцманюга выжил, и продолжает плавать, и вечно полон счастливой веселости и прыгает с полубака на портовый кран в благообразном Антверпене.