Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933-1937 гг. - Юрий Жуков

«Сейчас комендант Кремля, — сообщил он, — имеет специального заместителя, который ведает только охраной Кремля и который в этой части подчинен НКВД… Секретариат ЦИК к охране не имеет никакого отношения».

Только генеральный секретарь ЦК КП(б) Украины С.В. Косиор, выступивший сразу после Берии, счел необходимым высказаться по всем проблемам, затронутым в докладе Ежова. Также начал с выстрела в Смольном, связал его с тем, что Енукидзе «аппарат ЦИК передал в руки классовых врагов: троцкистов, белогвардейцев и всякой сволочи… открыл двери всякого рода террористам и кому угодно». Затем обрушил свой гнев на бывших лидеров партии:

«Совершенно ясна линия Зиновьева, Каменева и Троцкого. Совершенно ясно, что все эти люди, делавшие раньше ставку на наши трудности, на то, что мы сломаем себе шею на целом ряде мероприятий крупных и мелких, которые проводились под руководством ЦК и товарища Сталина нашей партией и нашей страной. Их ставка оказалась битой. На что теперь эти люди могут надеяться? Их последняя ставка, их последняя надежда — террор, это совершенно ясно. То, что здесь читал т. Ежов, не требует никаких комментариев, никаких добавлений. Лозунг оголтелого террора дает Троцкий всем своим сторонникам. Организаторами террористической борьбы здесь были Зиновьев и Каменев. Это значит, что мы должны рассматривать как прямого врага не только троцкиста, не только зиновьевца, а каждого — кто бы он ни был, — кто хотя бы в малейшей степени ведет себя двусмысленно, кто играет на руку классовому врагу. Мы должны его изолировать, ибо это опасный враг. Тут мы не можем делать никакой разницы между белогвардейцами, всякого рода офицерскими террорис тическими организациями, с одной стороны, и троцкистами и зиновьевцами, с другой. Эта разница давно исчезла. Мы должны с ними расправиться беспощадно (выделено мной — Ю.Ж.)».

Вернувшись затем к Енукидзе, к собственно «Кремлевскому делу», Косиор в оценках услышанного превзошел докладчика.

«На примере Енукидзе мы должны показать партии тип человека, людей, которые являются самым слабым нашим местом, которые являются основной опорой, ставкой классовых врагов. Людей, которые в Ленинграде допустили убийство тов. Кирова, мы судили и сурово наказали их по советским законам. Здесь мы имеем дело нисколько не меньшей значимости, наоборот — фактами еще большей значимости. Вот почему тут должно быть применено самое суровое наказание». И предложил исключить Енукидзе из партии, сознавая, что в таком случае у НКВД появится право его арестовать…[16]

После столь кратких прений слово предоставили Енукидзе, который не стал каяться в грехах подлинных или мнимых, а воспользовался трибуной, чтобы решительно отвести от себя основные обвинения.

«Тут было, — твердо начал он, — много неправильного сказанно в отношении аппарата ЦИК. Во-первых аппарат этот многократно менялся за все время своего существования. И в смысле качественного состава, и в смысле партийной прослойки он подвергался изменениям. Но не изменялся порядок приема работников в Кремль. Это можно проверить по документам. Всякий поступающий работать в Кремль проходил определенный стаж проверки и лишь после этого зачислялся в штат. Проверка проходила с участием органов Наркомвнудела. Никто не принимался в Кремль без их отзыва. Это относится решительно ко всем сотрудникам».

Отклонив таким образом главное обвинение, вернее, разделив ответственность за все происшедшее с НКВД, Енукидзе убедительно объяснил и свою позицию после принятия решения от 3 марта.

«После того, — сказал он, — что было обнаружено в библиотеке и комендатуре Кремля и тотчас же после того, как это стало мне известно, я немедленно же заявил товарищам — членам политбюро, что снятие меня с поста секретаря ЦИК совершенно правильно. Я своим отношением и своим доверием к аппарату не обеспечивал безопасность в Кремле, и потому меня надо было снять». И тут же вновь перешел в атаку: «Я очень сожалею, что тут были притянуты вопросы личного разложения, сожительства с некоторыми и так далее. Я здесь, товарищи, совершенно откровенно вам говорю, что ни с кем из арестованных, какие бы ни были письма или показания, ни с кем из арестованных я не сожительствовал».

И только затем Енукидзе позволил себе признание ошибок, покаяние:

«Когда мне комендант Кремля сообщил, что вот такая-то уборщица ведет контрреволюционные разговоры, в частности против товарища Сталина, я вместо того, чтобы немедленно арестовать и передать эту уборщицу в руки Наркомвнудела, сказал Петерсону: проверьте еще раз, потому что было очень много случаев оговора — зря доносили против того или другого. Конечно, нельзя было терпеть такое положение и нужно было немедленно же принять меры. Это мое распоряжение коменданту Кремля попало в руки Наркомвнудела и затем к товарищу Сталину. Товарищ Сталин первый обратил на это внимание и сказал, что это не просто болтовня, что за этим кроется очень серьезная контрреволюционная работа. Так и оказалось на самом деле».

Признал Енукидзе и другое: то, что принял Раевскую на службу в правительственную библиотеку, несмотря на возражения НКВД; что затянул реорганизацию охраны Кремля, намеченную именно им еще осенью 1934 г.; что принятие на работу в аппарат ЦИК СССР «бывших людей» явилось с его стороны потерей бдительности, хотя «об этих лицах известно было также и органам наркомвундела».

Словом, построил свою защиту Енукидзе весьма умело, даже профессионально, и завершил выступление весьма своеобразно:

«Мне кажется, что в дальнейшем ни годы мои, ни здоровье не позволят мне подняться на ту высоту доверия, которую я занимал. Несмотря на это, я ни в малейшей степени не прошу у партии снисхождения. По отношению ко мне нужно применить именно ту меру, которая может послужить уроком в дальнейшем для всякого коммуниста, стоящего на том или ином посту, чтобы действительно усилить бдительность и поставить работу нашей партии и наших советских органов так, чтобы они могли спокойно и плодотворно работать»[17].

Явная двойственность выступления Енукидзе, его готовность, с одной стороны, принять любое наказание и с другой — решительное отклонение практически всех предъявленных обвинений, недвусмысленное напоминание, что слишком многое, ставящееся ему в вину, делалось им совместно с НКВД, неизбежно вызвали возобновление прений.

Первый секретарь Свердловского обкома И.Д. Кабаков предложил «внести вопрос» о Енукидзе «в судебные органы. Надо его осудить по существу его преступлений»[18].

Член ПБ, оргбюро, секретарь ЦК ВКП(б) и одновременно нарком путей сообщения Л.М. Каганович в полемическом задоре приоткрыл завесу тайны, окутывавшей ход дела Енукидзе, рассказал о том, о чем участники пленума могли лишь догадываться, связывая воедино немногие известные им факты.

«Как только, — поведал Лазарь Моисеевич, — получили первые данные об аппарате ЦИК, тов. Сталин собрал нас, поставил вопрос, что надо Енукидзе снять с поста секретаря ЦИК… Затем по ходу следствия, когда выяснились еще другие факты, тов. Сталин поставил вопрос, что нельзя держать Енукидзе на таком посту, как пост председателя Закавказского ЦИК. Сняли его с поста председателя Закавказского ЦИК и дали ему работу уполномоченного по курортам в Кисловодске. Сейчас, когда выяснились все материалы, о которых доложил тов. Ежов, совершенно ясно, что Енукидзе должен понести серьезное наказание»[19].

Пожалуй, самой агрессивной и нетерпимой оказалась речь Ягоды. И это понятно, ибо ему пришлось прежде всего защищать себя и свое ведомство. Защищать, пренебрегая тем, что слишком хорошо было известно участникам пленума о реальной практике подбора кадров. «Я думаю, товарищи, — начал выступление Ягода, — что Енукидзе своим выступлением уже поставил себя вне рядов нашей партии». Заявил он так наверняка для того, чтобы пресечь на корню слишком опасное для него дальнейшее обсуждение вопроса о проверке НКВД сотрудников Кремля, об ответственности за политическую их благонадежность прежде всего СПО. Мало того, Ягода попытался всю вину за провал такой работы, явно не относящейся к компетенции Енукидзе, возложить именно на него.

«Енукидзе не только игнорировал наши сигналы, но завел в Кремле свое параллельное «ГПУ», и, как только выявлял нашего агента, он немедленно выгонял его. Конечно, все это не снимает с меня ответственности. Я признаю здесь свою вину в том, что я в свое время не взял Енукидзе за горло и не заставил его выгнать всю эту сволочь… Все, что говорил здесь Енукидзе, это сплошная ложь… Вы здесь перед пленумом столько налгали, Авель, что нужно не только исключить вас из партии, нужно, по-моему, арестовать вас и судить»[20].