На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

Я иногда думаю, что человечество могло пойти другим путем — не путем цивилизации, а путем внутренним, созерцания, что ли… И почем знать, может быть, оно добилось бы большего знания, большей полноты жизни… Жизнь-то ведь безгранична, и пути ее тоже безграничны… Например, индусы…

Он еще долго говорил в том же роде, желая казаться сыну свободным философствующим человеком.

Дал Горшенину денег и, кажется, приобрел его доверие. Все ждут Ленина, но Ленина пока нет. Приехал из Маньчжурии некий товарищ Антон, верховодит здесь и мутит. Надо, надо! И не откладывая! Царь прав, что надеется больше на Трепова, чем на Витте.

И от встречи с сыном остался неприятный осадок, и от глупого сна про человеческие тушки на колбасной фабрике. На душе как-то неопрятно. Валевский поехал к Витте.

Витте он застал совершенно растерянным и взъерошенным. Заложив руки за спину, премьер ходил по кабинету из угла в угол.

— Сергей Юльевич чем-то взволнован, — усевшись на диван, начал Валевский дипломатично. — А чем, собственно говоря, может быть взволнован граф, находящийся в зените славы, творец манифеста, российский премьер?

— Дорогой, я только что узнал невероятные вещи. После семнадцатого октября в департаменте полиции создан особый отдел для ведения погромной антисемитской агитации!

Витте расставил ноги и быком смотрел на Валевского.

— Ну и что же?

— Как «ну и что же»? Во-первых, мы лишаем себя кредита. В Европе под погромы нам не дадут ни копейки. А во-вторых, мерзость. Трепов лично организовал тайную типографию, и не то что кустарно-машины поставил, и фабрикует за ночь тысячи листков! Голыми, совершенно голыми словами призывает уничтожать, понимаешь?

— Ну и что ж?

— Опять «ну и что ж»! Вчера я узнал еще более мерзкое. Генерал, фамилии не назову, получил назначение на юг и перед отъездом представился государю. Между ними состоялся такой разговор. Его величество сказал: «У вас там в, Ростове и Нахичевани жидов очень много!» — «Ваше величество, много погибло во время подавления войсками революционного восстания, а затем и во время погромов…» — «Нет, я ожидал, что их погибнет гораздо больше!»

Витте стоял против Валевского и смотрел на него одуревшими глазами.

— Вот что преподносят мне царь и Трепов! Мне нужен заграничный заем, мне нужны евреи-банкиры, а он что делает?

— М-да! — промычал Валевский.

— Царь через мою голову, через голову своего премьера, организует истребление одной части населения страны при помощи другой! Что может быть омерзительнее! Что же мне в таком случае делать?

Валевский закурил. Трепов был прав, и Витте был прав. Да, трудно, трудно в Российской империи. Смотрел в окно; зимний пейзаж: снежок, снежок, всякие там морозные узорцы.

— Мне кажется, Сергей Юльевич, ты зря волнуешься. Царь и Трепов слабее тебя.

— Каким же это образом?

— А вот каким. Кто отвечает за погромы? Губернатор! Ты и поставь в известность каждого губернатора, что ежели у него в епархии будет погром, то не сносить ему головы. Понимаешь? Губернаторы уж сами позаботятся, предупредят околоточных да приставов. И будет тихо у тебя в России, Сергей Юльевич.

Витте хлопнул себя по лбу:

— А ведь в самом деле!

— Конечно же. Я с тобой в этом вопросе почти согласен. Я против национальных погромов. Громить надо революционеров, гнезда их громить надо. Рабочих образумить. А национальные погромы безнравственны… Мне вот что не нравится: государь переехал в Петергоф! Нехороший симптом.

— Наш обер-гофмаршал Бенкендорф откровенно мне вчера плакался, — сказал Витте. — У их величеств пятеро детей, так что если придется покинуть Петергоф на корабле, чтобы искать пристанища за границей, то дети будут служить большим препятствием.

Витте присел в кресло; друзья некоторое время молчали. Валевский почувствовал холодок в концах пальцев. «Значит, вот как обстоят дела… даже искать пристанище за границей!»

— Нехорошо, — сказал он, — поджилки дрожат, готовы империю отдать большевикам и рабочим. Но при чем тут царские детки? Какой помехой они могут служить за границей?

На этот вопрос Витте не ответил.

— Великий князь Николай Николаевич тоже молодец, — усмехнулся он. — Гроза, герой, трепет наводил! А теперь какую программу действий соизволил изречь: «При теперешнем положении вещей, говорит, задача должна заключаться в том, чтобы охранять Петербург и его окрестности, в которых пребывает государь и его августейшая семья… У нас на это теперь достаточно войск. Что же касается Москвы, то пусть она пропадет пропадом». Каков молодец?!

— С такими империю в два счета проиграешь. Со страху обмарался. Снимать революционную головку надо, вот что! А они не знают, ни кто головка, ни где она… Действовать надо, Сергей Юльевич, действовать!

— Ренненкампф будет действовать, — сказал Витте, — мою идею карательных отрядов государь принял.

11

Грифцову стало ясно, что за ним следят.

Провел одну ночь у Малининых, вторую — в городе, у знакомых, потом у менее знакомых, потом у совсем незнакомых.

Черт возьми, не хотелось бы в такое время!

Когда Горшенин предложил приют в доме Валевского, — уж там-то никто не заподозрит! — Грифцов сказал:

— А что ж, попробуем. Аптекарский остров? Согласен.

Он поселился в небольшой комнате в доме Валевского. Горшенин поместился рядом.

— Молодцы! — похвалил Валевский. — Только, когда станете управлять Россией, не забудьте про мои заслуги.

Засмеялся, и Горшенин засмеялся, Не хотел бы отец, а вот приходится ему помогать революции.

Поздно вечером Горшенин сказал:

— Антон Егорович, господин Валевский хочет поужинать с нами. Как ты на это смотришь?

— А для чего?

— Ему или нам?

— Ему, я полагаю, из любопытства. А нам для чего?

— Нам тоже из любопытства.

— Ничего любопытного твой отец не представляет.

Горшенин не возражал. Действительно, что интересного может найти для себя революционер в фабриканте Валевском? Но, с другой стороны, это враг, с которым рано или поздно придется иметь дело, почему же не познакомиться с ним поближе?

Грифцов читал эти мысли в покорном молчании Горшенина и еще те читал, в которых Горшенин не давал отчета: все-таки отец! Хотелось Лене найти что-нибудь хорошее в отце.

Грифцов отложил перо, обернулся к Горшенину, посмотрел на него:

— Пойдем, Леня, поужинаем. Есть хочется.

— В самом деле?

— По закону природы!

Грифцов вошел в столовую быстро, как у себя дома, и, не ожидая приглашения, сел за стол.

— Заработался!

— Водку пьете? Мой сын не одобряет.

— Пью, но немного.

— Согласен. Сейчас не время. Леня, налей вон из той пузатенькой.

Горшенин налил всем по рюмке.

— Я хочу вас поблагодарить, — сказал Грифцов, — за вашу помощь.

— Какая там благодарность! В вашем присутствии, господа, я чувствую себя преступником. По крайней мере, Леня всегда дает мне понять, что я преступен. Не спорю, жизнь моя не была гладка. Я многого хотел, многого добился, еще большего не добился, моральные каноны в юности взвесил и отверг. И шел в жизни чутьем — как пес. Пожалуюсь — сын невероятно со мной осторожен: не отвечает на самые естественные вопросы, А я интересуюсь… Дали-то, дали российские хочется раздвинуть, больно уж они у нас куцые.

Он говорил долго, присматриваясь к Грифцову, а тот ел ветчину, тушеное мясо, дичь, ел и слушал, не поддакивая, но и не возражая.

— Мою и вашу цель я определяю как общую, — говорил Валевский. — Свержение самодержавия, не так ли? Значит, мы — союзники…

— До свержения самодержавия.

— А дальше разве наши пути разойдутся?

Грифцов усмехнулся:

— Дальше мы — враги. Будем бороться не на жизнь, а на смерть.

Валевский искусно удивился:

— Но если мы понимаем друг друга теперь, почему мы перестанем понимать друг друга потом?

— Потому что мы идем в социалистическую революцию, которая вам не нужна, чужда, которую вы можете только отрицать и признавать за безумие. Следовательно, вы будете бороться против нас…

— Да у вас все очень просто и ясно, — уже по-настоящему удивился Валевский.

— Вам это не нравится?

— Я знаю социал-демократов иного толка; те иначе понимают смысл и значение капитализма. Ведь они тоже социал-демократы?

— Сомневаюсь…

Грифцов кончил есть и откинулся к спинке стула.

— Да, вы человек, который знает, чего он хочет, — сказал Валевский. — Вы — опасный человек… для врагов революции.

— Какое там опасный! Все мы ученики и подмастерья.

— А мастера кто?

— История укажет.

— Уклончив, уклончив…

— Ну-с, позвольте вас поблагодарить за беседу, за ужин…