Дневник дерзаний и тревог - Пётр Киле

А моральные требования и установления привносятся уже как бы извне. Детеныши зверей и птиц освобождены от такого диктата разума, хотя бы потому, что они как бы научены всему заранее, на уровне инстинкта, - и к повадкам, исполненным целесообразности, и к сооружению гнезда и т.д. Природа здесь обходится, как видно, без внеличностных требований, поскольку приводит в действие инстинкты, в которых запрограммированы как отдельные задатки, так и все поведение  животного. Лишь ребенку, вовлеченному в игру на сцене человеческой жизни, то и дело напоминают о моральных табу. Очевидно, это дублирующая система по отношению к инстинктам и естественным потребностям человека, внешний регулятор поведения и вкуса, пока не задействованы более тонкие, основанные тоже на инстинктах, но требующие обучения и навыка формы жизнедеятельности и творчества, эстетических, разумеется.

Если моральные требования, по сути, всегда оказываются внешними по отношению к индивиду, безразличными, пока они выполняются сами собой, как всегда и бывает для большинства людей, и репрессивными, если индивид идет на нарушение табу, грани дозволенного, то эстетические установки, сознаем мы это или нет, заложены в нас самой природой, как в кристаллах или в цветке. Иное дело, насколько успешно и полно мы можем воспользоваться этим богатством сущностных сил человека.

Казалось бы, здесь все ясно. Но столетия и тысячелетия кто-то упорно, апеллируя к власти или обладая ею, ставит во главу угла сугубо моральные (религиозные, политические) установления и нормы поведения, достигая, как правило, обратного результата. Даже церковь сплошь и рядом служила интересам правителей, той или иной идеологии, и  войнам, большим и малым, не было конца.

Рушились города и царства. На обломках древних государств и империй рождались новые моральные системы, которые прежде всего и довершали распад мировых цивилизаций и культур. Но, спрашивается, что же спасало человечество раз за разом? На чем же держалось жизнестроительство, которое продолжалось из года в год, из столетия в столетие, несмотря на крушение царств и империй?

Нетрудно увидеть, что, кроме морализма, одною из движущих сил в истории человечества, никогда не принимавшей сугубо разрушительного характера, был эстетизм, то особое отношение к жизни, что вовсе не сводится к культу красоты, да еще с отрицанием всякой морали. Это всего лишь наш предрассудок, доставшийся нам в наследство от тысячелетий, когда моралист господствовал безраздельно. Как антипод морализма эстетизм – это жизнестроительная сила, поскольку это сила и самой природы, которой, верно, недаром нет дела ни до какой морали, но она всегда достигает своих высших целей и задач: сохранения жизни, расцвета ее, - действуя безошибочно на уровне ее художественных инстинктов.

Она знает меру. Природа – это живая эстетика. Человек со своей этикой, с его столь двусмысленным изобретением, занимает в ней свою нишу, одну из структур, нередко выводя ее из строя временно, а то и насовсем. В грядущей экологической катастрофе он погубит прежде всего себя, с его мировыми религиями, с его Богом, с его моралью и идеологиями, поскольку и экология не дело добрых намерений и молитв, а эстетика, есть знание законов природы и искусства и следование им в творчестве и жизнетворчестве.

Да, в жизнь мы вступаем эстетами (во всяком случае, проявляем  к тому большую склонность, скажем, в сфере той же моды), но вскоре приходит пора, когда решение моральных вопросов невольно увлекает нас вплоть до отчаяния, той самой мировой скорби, которой столь подвержена юность.

Существует, стало быть, некая, не всегда осознаваемая нами диалектика эстетического и этического, с преобладанием того или другого начала в нашем жизнеотношении, как и в умонастроении эпохи. Нарушение равновесия ведет даже к взаимопревращениям эстета и моралиста, что отнюдь не безобидно.

Тот, о ком сказал поэт, «как денди лондонский одет», Евгений Онегин в ранней молодости слыл эстетом чистой воды. Затем он впал в хандру, по сути, в моральную рефлексию и оказался в каком-то безысходном состоянии в цвете лет, ни в чем, кстати, не ведая нужды. То, что это была именно моральная рефлексия, которая ведет либо к отказу от жизни, от страстей, что в христианстве, да и в буддизме, возводится в принцип, либо к действиям и порывам, пагубным для личности, вплоть до преступления, Онегин доказал всем своим поведением в отношении Татьяны и Ленского. Он отказывается от любви и хладнокровно убивает юного друга на дуэли.

Ситуация, воспроизведенная Пушкиным столь поэтически непринужденно, коснулась почти всех персонажей великой русской литературы, как и их создателей, столь склонных к моральной рефлексии. Если Пушкин, отметив разлад в душе своего героя и, следственно, в умонастроении эпохи, сохранил меру классической формы искусства, то все его ближайшие последователи, точно изнемогая от избытка жизни и поэзии, увлеклись моральным творчеством, чем на свой лад всецело занялась и демократическая интеллигенция.

Задавшись целью исправления человечества, Гоголь словно лишается своего гениального дара и в конце концов губит себя. Можно по-разному оценивать его религиозные искания, как и проповедь позднего Льва Толстого, только ясно: здесь драма, драма панморализма, трагедия человеческого духа, героем которой впервые предстал Сократ.

Когда человек или художник, эстет по своей природе, впадает в морализм (в рамках религии или идеологии), оказывается, это вовсе не к добру. Пафос отрицания или борьбы за идеалы добра, справедливости понятен, но он в конечном счете разрушителен для личности, а то и для общества.

Трагический опыт нашей истории разительнее всего показывает, что преобладание морального сознания над эстетическим в умонастроении общества, независимо от причин, порождающих эти явления, в конечном итоге чревато самыми пагубными последствиями.

То же самое в сгущенном виде – не в пределах последних двух столетий, а каких-нибудь семи лет – мы наблюдаем ныне воочию. Лозунги и побуждения, допустим, самые лучшие: свобода, демократия, процветание, национальное самоопределение, - а на деле все это обернулось разрушением устоев жизни и государства.

Как бы то ни было, свобода обретена. Но почему же она столь разрушительно подействовало на великое государство?

Феномен этот не нов. Бросим мгновенный взгляд на судьбу Сократа, в которой Гегель усмотрел трагедию Греции.

«Как только появляется рефлексия, - пишет Гегель, касаясь именно вопросов эстетики, - так возникают умонастроения, убеждения, которые могут расходиться с тем, что составляет всеобщее, долг. Возникает отчасти возможность зла вообще, отчасти возможность для индивидов утверждать свои особые цели, интересы. С появлением такого умонастроения в столь непосредственном государстве (Афинском) последнее рушится. У него нет сил удерживать свою всеобщую цель в противоположность особым целям, но его сила покоится на еще существующем единстве частного и всеобщего умонастроения».