Полное собрание сочинений. Том 10. Река и жизнь - Василий Песков

Посмотрим с другой стороны на козявок. Муравей тянет ношу, во много раз превосходящую его собственный вес. Пчела по особому танцу своей подруги узнает, в каком направлении и как далеко надо лететь за кормом. Одна из бабочек, влекомая зовом любви, без ошибки находит себе подобное существо на расстоянии нескольких километров. (Факт, установленный экспериментами, но оставшийся пока чудом и для ученых.) Загадок за прочным замком у природы еще немало. И большую часть из них хранят насекомые. Положите под стекло микроскопа обычную муху, и любая из созданных человеком машин не покажется слишком сложной в сравнении с крошечным агрегатом живой природы.

И наконец, красота… С малого возраста ее олицетворяют для нас цветок и бабочка. И все ли знают: цветы на Земле существуют лишь потому, что есть насекомые. Это для них, переносчиков пыльцы, растительный мир так щедро расходует краски и запахи.

Красотой природа не обделила и самих насекомых. Приглядитесь к шмелю, к сидящим на солнцепеке солдатикам, к божьей коровке, маленьким бронированным чудом ползущей на вашей ладони… Ни на что другое в животном мире не потрачено столько изящества, выдумки, красок, и нигде в другом месте творец-природа не была так сдержанно-экономна – шедевр творения без микроскопа или хотя бы без лупы как следует не рассмотришь.

Вернемся, однако, к выставке. Когда проходишь мимо больших листов с «портретами» ос, муравья, бронзовки, жука-рогачика и всякой другой мелкоты, испытываешь чувство открытия. С чем бы сравнить это чувство?.. Сравним с наблюдением самолета. Много раз вы видели проплывающий в небе маленький белый крестик, а однажды оказались рядом с летательным аппаратом и поразились его размерам, подробностям устройства. Вот так же смотришь и на какую-нибудь осу, преподнесенную тебе на листе в размерах козленка, с передачей всего, что увидел очарованный мастер в стеклышко микроскопа.

Счастливое сочетание многих способностей видим мы в этом умельце. Мир насекомых он знает и любит с такой же страстью и преданностью, какими прославился Фабр, «вся жизнь просидевших в бурьянах с лупой». Отменное чувство формы, света и цвета, способность точно схватить движение – это художник. Но это не все. Недавно газеты писали об одном из умельцев – «сделал тоннель из волоса и поместил в него поезд из невидимых глазу вагонов». И эту работу мог бы проделать Гребенников! Таков многогранный талант сибирского самородка. Можно представить, как он часами сидит, склонившись над микроскопом, и переносит на белый лист скрытую от обычного взгляда тайну. Можно представить, как он наблюдает за жизнью травяных джунглей и сколько хлопот ему, рисовальщику, доставляет неуловимость шестиногих натурщиков.

– Изящный натурализм! – сказал профессор-зоолог, с которым мы были на выставке. Эта фраза, звучащая часто как порицание художнику, в данном случае – похвала. Точная передача форм, цвета, характерной позы животного, мельчайших деталей в строении организма. Это работа прирожденного натуралиста, математически точный взгляд на природу.

В работах анималистов, изображающих насекомых (плакаты, книги, определители), нередко чувствуешь приблизительность, излишнюю и не всегда оправданную стилизацию. (То и другое – порождение спешки, плохое знание натуры, копирование чужих образцов.) И потому так радует оригинальность, основательность труда Гребенникова.

Скрупулезное следование натуре, однако, не делает его работы только высокого класса учебным пособием. Они радуют глаз, волнуют, будоражат воображение. Это искусство. Возможно, даже какое-то новое слово в искусстве.

Выставка Гребенникова называется так: «Графика, живопись, скульптура, новая изобразительная техника». Заинтересованный человек тут может увидеть, как мастер заставил сверкать металлом акварельные краски, декоратора оставят мотивы живой природы на изразцах, чеканщика – кованый панцирь жука. Есть чему поучиться тут иллюстратору книг, оформителю выставок, создателям разного рода учебных пособий. И, конечно, для каждого посетителя – это встреча с большим самобытным талантом.

Житейская справка. Виктор Степановичу Гребенникову – сорок семь лет. Рисовать насекомых он стал с того времени, когда «в детстве первый раз заглянул в микроскоп». Он иллюстрировал книги, сам написал много статей и популярную книгу о насекомых. Он автор сорока научных работ, организатор первых в Советском Союзе заповедников для насекомых (Сибирь и центр Черноземья). Много времени Виктор Степанович отдает воспитанию детворы. В 1962 году по месту жительства создал детскую художественную школу. Был в ней преподавателем и директором. Сейчас он – сотрудник научно-исследовательского института.

На недавнем съезде энтомологов в Ленинграде крупнейшие ученые страны публично благодарили Гребенникова за заслуги в науке и пропаганду научных знаний. Эта высокая похвала выпала человеку с десятилеткой официального образования. Не часто бывает такое в жизни. Впрочем, Мичурин, Фабр, Эдисон, Максим Горькие тоже ведь самоучки…

Фото из архива В. Пескова. 22 марта 1975 г.

Я помню…

Обычный коробок спичек. Я нашел его неожиданно, отодвинув ящик стола. Стол этот в отцовском доме забыли. Когда переехали жить на станцию из села, старый стол поставили в угол чулана. Там он, покрытый тряпьем, связками старых журналов и всякой всячиной, отслужившей свой век, простоял много лет. Копаясь в тронутом червоточиной выдвижном ящике, я обнаружил жестянку похожих на гвоздики патефонных иголок, обнаружил значок с надписью «Ворошиловский стрелок», футляр отцовских карманных часов. В столе лежали пакет порошков «от желудка», картонный елочный заяц, изношенный рубль довоенного образца, самодельное шило, моточек пропитанной варом дратвы… И этот коробок спичек.

Обычный коробок. Обычный, да не совсем! На желтой морщинистой этикетке, в том месте, где бывает рисунок, наискосок стояли три строчки, очень знакомые строчки:

Наше дело правое!

Враг будет разбит!

Победа будет за нами!

Спички 41-го года! Я достал одну из коробки. Зажжется? Зажглась.

И вот уже все в доме: отец, мать, сестра разглядывают находку. Всем интересно. Но только мама может припомнить… Я гляжу на нее: неужели не вспомнит? Вспомнила!

– Это ж с той осени…

Не ждите рассказа о пущенном под откос поезде, партизанском костре или даже о перекуре во фронтовом блиндаже. Спичками из коробки не поджигали бикфордов шнур, и вообще ничего из ряда вон выходящего не стоит за находкой в столе.

Той осенью по дороге из Воронежа на Тамбов через наше село Орлово двигалась большая пехотная часть. Вспоминая сейчас бесконечную серую ленту людей, идущих под осенним дождем, невольно ежусь от холода. Грязь, непролазная черноземная хлябь, и по ней гуськом, заткнув за пояс полы мокрых шинелей, движутся люди. Усталые. Молчаливые. Куда? Почему? Мальчишкам заботы и горе взрослых понятны не в полную меру. Мы бегали на большак менять на морковку и лежалые груши пилотки, ремни, звездочки, пряжки и были довольны, что в школу ходить не надо – в ней разместили больных солдат.

Не помню уж, сколько дней двигалось войско. Но только поздняя слякоть сменилась вдруг зимним морозом. Помню стук в окна: «Хозяйка, пустите хоть в сенцы». «Все занято, идите дальше!» – отвечал вместо матери пожилой лейтенант. И он говорил правду. В избе и в сенцах на соломе вповалку один к одному лежали люди. Плакала на руках у матери маленькая сестренка. Нечем было дышать от взопревших у печки мокрых портянок, шинелей и гимнастерок. Но уморенные люди были рады теплу и месту. Все спали.

Голод тоже был спутником отходившего войска. Помню, как перед сном солдаты делили на столе аккуратно порезанный хлеб. «Кому?» – кричал веснушчатый младший сержант. Солдат, отвернувшийся к стенке, быстро ему отвечал: «Сухову… Тимофееву…»

Мой отец Михаил Семенович.

Утром мать намыла чугун картошки и чугун свеклы – покормить постояльцев, и послала меня добыть огоньку. Это было простое дело: выходишь на улицу, смотришь, из чьей трубы идет дым, – туда и бежишь с железной баночкой за углями.

– Ты куда? – спросил лейтенант, увидев меня на крыльце.

Я объяснил. Лейтенант полез в кирзовую сумку и достал спички:

– На, отдай матери.

(До сих пор сохранился на коричневом ребрышке коробка след от спички, которой в то утро была растоплена печь.)

Чугун картошки и свеклы солдаты опорожнили в один момент. Мать стояла у печки и говорила: «Ешьте, ешьте, я еще сварю, ешьте…»

Коробок спичек с той осени сохранился, конечно, случайно. Его положили в укромное место как некую непозволительную роскошь, как драгоценный запас огня на какой-нибудь случай. И вот мы держим его в руках. Тридцать четыре года… Все мы взволнованы. После очередной передачи о приключениях в Берлине Исаева-Штирлица мы собрались на кухне около печки, но в этот раз не о Штирлице разговор. С удивлением наблюдаю, как много может всколыхнуть в памяти маленькая реликвия. Отец вспоминает. Сестра. Мама говорит так, что я жалею: нет магнитофона записать все, что она говорит. И мне тоже есть что припомнить.