Марк Аврелий. Золотые сумерки - Михаил Ишков

Другое дело, что с приходом единовластия изменилось само понимание долга. Как жить, тому учили философы, но зачем жить? Чтобы в итоге превратиться в атомы, вернуться в кругооборот первостихий? Невелика награда, она по заслугам тем, кто смирился, повесил голову или занялся философствованием.

Где поприще, на котором имеет смысл приложить силы.

Отдать себя службе?

Как служить, в Риме знали и умели, но кому служить?

Кто мог ответить на этот вопрос?

Отеческие боги? Над ними уже смеялись дети. И что осталось в них от грозных небожителей, которым поклонялись отцы — основатели? Теперь все они были вперемежку — Зевсы — Юпитеры — Сераписы, Юноны — Геры, Минервы — Афины. Давным — давно боги превратились в символы порядка и власти, а душа искала откровения, устремлялась за чудом.

Уход Бебия старшего не вызвал особого интереса в обществе, разве что недоумение — его посчитали одним из «чудаков». В пору повального увлечения философией подобных странников на дорогах империи хватало. Были среди них и представители всаднического и сенатского сословий, как, впрочем, среди той же благородной знати можно было встретить тех, кто добровольно записывался в гладиаторы. Редко, кто мог провести четкую грань между хламидой странствующего ритора и отрепьем поверившего в Христа неофита. Бывший консул Рутеллиан, посчитавший за счастье взять в жены дочь Александра из Абинотиха, рожденной ему, как утверждал этот проходимец, богиней Луны, был далеко не одинок в подобных безумствах. Особенно много поклонников было у Гермеса Трисмегиста, а также у явившейся из Египта в обнимку со своим братом Осирисом Изиды. Доставало тех, кто уверовал в Магна Матер, вступил в войско света, возглавлявшегося Солнцем — Митрой. Состоятельные горожане не жалели средств на дары Асклепию — Серапису.

Беда в том, что поступок Бебия поставил фамилию на грань потери состояния. После ухода господина на Матидию сразу накинулись кредиторы, валом повалили жадные до чужих денег советчики, консультанты, арендаторы. Все они попытались скрутить женщину, овладеть достоянием семьи. Пришлось Матидии самой с помощью своих вольноотпущенников браться за коммерцию. С большими трудностями, не без негласной помощи Марка Аврелия, Матидии удалось сохранить недвижимое имущество семьи, а также паевые доли в различных торговых предприятиях, в которых издавна участвовал род Лонгов. Император, считавший себя до некоторой‑то степени виновным в том, что Бебий подхватил эту заразу, несколько раз из‑за спины своих доверенных лиц осадил навязчивых заимодавцев, приструнил должников и ясно продемонстрировал, что не бросит семью Корнелия Лонга на произвол судьбы.

Это были трудные годы для Матидии. Свои надежды она связывала с сыном. Ему внушала уважение к римским добродетелям. Его, не жалея последних средств, учила науке доблести. Ни разу за все эти годы, то ли из гордости, то ли из любви к Бебию, она не позволила себе ни словом, ни делом оскорбить память покинувшего ее супруга. Женщина часто в присутствии мальчика вспоминала отца — как он был заботлив, как терпелив, какие надежды возлагал на него нынешний император. Именем отца корила и хвалила сына. Случалось, правда, сетовала, как высоко сумели бы подняться Лонги, если бы не эта чужеземная пагуба, нагрянувшая из Палестины.

Все эти разговоры страшно занимали Бебия младшего. Более интересной загадки, чем тайна хождений отца, для него не было. Куда отправился, что ищет в чужих краях? Размышлял на эту тему в одиночку, дружков к тайне не подпускал. От рождения крепкий и задиристый, он не давал спуска никому, кто посмел бы обронить какое‑нибудь постыдное замечание в адрес Бебия Корнелия Лонга старшего. Так десятилетний, впечатлительный, хранивший обиду в самом уголке печени мальчик, сочинил легенду об отце, особым засекреченным образом исполняющим долг перед Римом.

Недавняя встреча с отцом до сих пор стояла у Бебия перед глазами. Кто бы мог подумать, что прежние сказочные догадки способны вмиг ожить. Отец, оказывается, не просто ходок, не просто потерявший рассудок искатель некоего спасения, но благородный римлянин, что‑то высматривавший в землях германцев.

Скоро, после отказа отца вернуться в римский стан, наступило разочарование. Какие истины, недоумевал юноша, прячутся в покоренных краях, которые нельзя было бы отыскать в Вечном городе, как со времен императора Адриана стали называть столицу империи. Что толку подсчитывать силы германцев, если эти племена без конца жгут леса, сеют, пашут, истощают землю, затем снимаются с места и с оружием в руках добывают новые угодья. Разве в силах человека уследить за их перемещениями? Одновременно с непониманием Бебий вновь остро почувствовал неприязнь к философии. В детстве решил держаться подальше от греческой мудрости, этой зауми, касавшейся правил доказательства истины, поиска добродетелей и объяснений, каким образом устроен мир, и, выходит, правильно решил. Как бы этот мир не был устроен, на каких бы основаниях не покоился, ему, Бебию Корнелию Лонгу можно было рассчитывать только на самого себя. Эта истина, в отличие от утверждений Птолемея, что Солнце и звезды вращаются вокруг Земли, была непреложна и доказательств не требовала. Что изменится, если вдруг окажется, что Земля, как утверждал Аристарх, вращается вокруг Солнца и звезд?

Однако жизнь продолжала удивлять молодого трибуна. Скоро интерес к личности отца в армии схлынул. Вновь обнажилась прежняя горькая правда — никакой Корнелий Лонг не тайный посланец император! На самом деле, как был свихнувшийся на чуждом Риму суеверию безумец, так и остался. Бебий уже не мальчишка, чтобы верить в сказки, и все равно избавиться от острой тоски, пресечь внушавшие радость воспоминания об отце, не мог. Безразличия, отвращения, укоризны в душе не было, а тяга была, любовь была. Значит, верно говорят в Греции — яблоко от яблони недалеко падает. Значит, и он из породы отщепенцев.

Вот почему Бебия, как никого другого, поставила в тупик смута христиан, взбудораживших северную армию. Они то и дело подходили к молодому офицеру, выражали сочувствие, обещали постоять за пресвитера, освободить изреченную «благую весть». Кое‑кто из офицерской ровни позволял себе хлопать Бебия по плечу, а центурион Фрукт, как‑то оказавшись рядом с Лонгом, сплюнул и криво, жутко ухмыльнувшись, заявил: «Спокуха, сынок, подтяни ремни. Мы еще послушаем твоего отца. Помолимся сообща…»

На мгновение мелькнула мысль — вдруг император переменит решение и ради спасения Бебия позволит легионерам обрушиться на варваров, но вскоре собственным рассудком дошел, что поход во враждебный край на зиму глядя, предприятие рискованное.

Сегестий подтвердил, осень в Богемии не самое удачное время для мести. Сначала дождит, потом ложится снег, наступают холода. Добавил, что на все воля Божья, и пусть он, Бебий, не дрейфит. Лично он, Сегестий, крещенный в бытность Иеронима в Карнунте, верит, что вскоре им повезет вновь услышать «отца». При этом гвардеец заявил, что и речи быть не может о нарушении дисциплины. Никто в мыслях не держит изменить императору, даровавшему им всем, рабам и гладиаторам, свободу. Даже базара о том быть не может, подтвердил присутствовавший при разговоре Фрукт. Только об исполнении воли Всевышнего, об освобождении мученика они пекутся. На Марка они все надеются — «философ» не подведет, он сам блаженный. Сегестий, вызванный к императору вместе с Бебием младшим, так и заявил в Карнунте, что цезарь дарован Риму Всевышним, а посему не попустит смерти римского посла от рук «поганых».

Допрос Сегестия состоялся уже после того, как Марк Аврелий долго беседовал с Бебием за ужином — старался объяснить, что не забыл о данном слове, однако если высшим предназначением человека полагать добровольное, с улыбкой, исполнение долга, в этом случае принцепс вправе потребовать от Бебия, чтобы тот продолжал сидеть у Ариогеза в подполье. Вдаваться в подробности не стал, но, заметив тоску и откровенное непонимание в глазах юноши, спросил.

— Жаль отца?

Бебий кивнул.

— И мне жаль, — вздохнул Марк. — Я тоже потерял отца. В девятилетнем возрасте, так что мне не надо объяснять, что значит найти его, говорить с ним и вдруг обнаружить, что безжалостная судьба готова вновь отобрать его, теперь уже навсегда.

Некоторое время император задумчиво почесывал висок.

— Я помню тебя, Бебий, вот таким, — наконец, продолжил он, — держал тебя, младенца, на руках.

Вновь короткая пауза, затем голос Марка.

— Мне было легче, перенести потерю, потому что меня усыновил Антонин Пий, человек во всех отношениях необыкновенный. Я понимаю, Бебий, как тебе было трудно. Ты не испытываешь ненависть или злобу к родителю?

— Нет, принцепс. Матидия объяснила, что иначе он поступить не мог. Я всегда доверял матери, как когда‑то доверял отцу. Теперь у меня был случай убедиться, что отец не утратил чести римлянина. Выходит, я тем более обязан помочь ему.