Язык как инстинкт - Стивен Пинкер

В глубинной структуре слева слово машина находится там, где оно требуется глаголу; в поверхностной структуре справа это слово там, где мы реально его слышим. В поверхностной структуре позиция, из которой была перемещена синтаксическая группа, содержит неслышимый символ, оставшийся в результате трансформации и называющийся «след». След служит напоминанием о той роли, которую играет перемещенная синтаксическая группа. След говорит нам, что о роли the car ‘машины’ при постановке в гараж мы можем узнать из словарной статьи к глаголу put ‘поставить’ и найти в ней слот «дополнение». Информация будет следующей: «поставленная вещь». Благодаря следу в поверхностной структуре есть информация, необходимая, чтобы восстановить значение предложения; изначальная глубинная структура, использованная только для правильного подбора слов из лексикона, не играет никакой роли.

Зачем языкам понадобилось иметь по отдельности и глубинные и поверхностные структуры? Потому что для создания полноценного предложения требуется нечто большее, чем удовлетворить требования глагола (с этим справляются и глубинные структуры). Тому или иному понятию зачастую приходится играть две роли: одну — определяемую глаголом в глагольной группе, и, синхронно с этим, отдельную роль, не зависящую от глагола и определяемую другим уровнем дерева. Сравните предложение: Beavers build dams ‘Бобры строят плотины’ с его пассивным вариантом Dams are built by beavers ‘Плотины строятся бобрами’. На нижнем уровне — в глагольной группе (на уровне того, кто сделал что кому) — существительные играют одинаковую роль в обоих предложениях. Бобры занимаются строительством, а плотины строятся. Но на верхнем уровне (IP) — уровне отношений подлежащего и сказуемого (на уровне того, что утверждается о чем) — существительные играют разные роли. Предложение с активным залогом говорит о бобрах вообще и оказывается истинным, а предложение с пассивным залогом говорит о плотинах вообще и оказывается ложным (поскольку некоторые плотины, как например Плотина Гранд-Кули[47], построены не бобрами). Поверхностная структура, ставящая слово dams ‘плотины’ в позицию подлежащего в предложении, но одновременно соединяющая его со следом его изначальной позиции в глагольной группе, позволяет нам и съесть пирог, и одновременно иметь его.

Кроме того, возможность перемещать синтаксические группы, в то же время сохраняя их роли, дает возможность порезвиться носителю языка с твердым порядком слов, такого, как английский. Например, группы, обычно глубоко спрятанные в дереве, могут выступать в предложении на первый план, где они соединяются с информацией, новой для слушателя. Например, если спортивный комментатор описывает, как движется по льду Невин Макварт, он может выразиться так: Markwart spears Gretzky!!! ‘Макварт настигает Грецки!!!’. Но если комментатор описывает положение Уэйна Грецки, он выражается так: Gretzky is speared by Markwart!!! ‘Грецки вот-вот будет настигнут Маквартом!!!’. Более того, поскольку пассивное причастие имеет возможность оставлять незаполненной в глубинной структуре роль производителя действия (как правило — подлежащего), это удобно, когда хочется умолчать об этой роли. Вспомните уклончивую уступку общественному мнению, сделанную Рональдом Рейганом: Mistakes were made ‘Были сделаны ошибки’.

Соединение различных ролевых исполнителей с различными ролями в различных сценариях — это то, в чем грамматика преуспела. В таком специальном вопросе, как:

What did he put [trace] in the garage? ‘Что он поставил [след] в гараж?’

синтаксическая группа what ‘что’ живет двойной жизнью. На нижнем уровне структуры группы глагола (уровне кто-сделал-что-кому), позиция следа указывает на роль поставленной вещи. На верхнем уровне структуры предложения, (уровне что-утверждается-о чем), слово what ‘что’ указывает, что цель предложения — попросить слушателя указать тождество чего-то. Если бы ученому-логику потребовалось выразить смысл, стоящий за этим предложением, результат был бы следующим: «Для какого x Джон поставил x в гараж». Когда такие операции перемещения соединяются с другими компонентами синтаксиса, как в предложениях: She was told by Bob to be examined by a doctor букв. ‘Ей было велено Бобом быть осмотренной врачом’ или Who did he say that Barry tried to convince to leave? ‘Кому он сказал, что Барри пытался убедить их уехать?’ или Tex is fun for anyone to tease ‘Техасца всем нравится дразнить’, то эти компоненты так же замысловато и точно взаимодействуют друг с другом для передачи значения предложения, как детали лучших швейцарских часов.

Теперь, когда я разложил перед вами синтаксис на составные части, я надеюсь, что ваша реакция будет более благожелательной, чем у Элизы Дулитл или у Джека Кейда. На худой конец, я надеюсь, что вас впечатлило, каким «абсолютно совершенным и сложным органом» (по определению Дарвина) является синтаксис. Синтаксис сложно организован, но эта сложная организация имеет на то причину — наши мысли, несомненно, организованы еще сложнее, и в то же время мы ограничены речевым аппаратом, который позволяет произнести только одно слово в один момент времени. Наука уже начала проникать в сущность прекрасно организованного кода, благодаря которому наш мозг может передавать сложные мысли словами и их порядком.

Процесс работы синтаксиса важен по другой причине. Грамматика явно опровергает эмпирическую доктрину, согласно которой в разуме содержится только то, что постигается через ощущения. «Следы», падежи, X-штрихи и все другие атрибуты синтаксиса не имеют ни цвета, ни запаха, ни вкуса, но они, или что-то похожее на них, должны быть частью нашей подсознательной ментальной жизни. Это не сюрприз для вдумчивого ученого-компьютерщика. Невозможно написать сколько-нибудь осмысленную программу, не определив, чему в точности будут соответствовать те или иные переменные и структуры информации при загрузке данных и при получении результата. Например, графическая программа, которой нужно поместить изображение треугольника внутрь круга, не будет запоминать, какие клавиши были нажаты пользователем, чтобы нарисовать эти фигуры, потому что они могли быть нарисованы в другом порядке или другим предметом, например, мышью или световым пером. Не будет она запоминать и список точек, которые нужно высветить на экране, чтобы воссоздать рисунок, потому что пользователь может впоследствии захотеть переместить круг, а треугольник оставить на месте, или сделать круг больше или меньше, а один длинный список точек не позволит программе узнать, какие точки принадлежат кругу, а какие — треугольнику. Вместо этого рисунок сохранится в памяти в некотором более абстрактном формате (например, в виде координат нескольких определяющих точек для каждой фигуры), в формате, который не отражает ни данные при загрузке, ни выходные данные, но может быть легко переведен в них и обратно, когда возникнет необходимость.

Грамматика, являясь формой ментального программного обеспечения, должна была эволюционировать при таких же требованиях к ее организации. Хотя психологи под влиянием эмпирической доктрины часто предполагают, что грамматика отражает команды, данные органам речи, или мелодии звуков речи, или ментальный сценарий того, как обычно взаимодействуют люди и вещи, я думаю, что во всех этих предположениях упускается самое главное. Грамматика — это протокол передачи данных, который должен соединять слух, речевой аппарат и разум, три совершенно разных вида механизмов. Он не может быть приспособлен ни к одному из них, но должен иметь свою собственную абстрактную логику.

Мысль о том, что организация человеческого разума предполагает использование абстрактных переменных и структур информации, была (и в некоторых кругах остается) шокирующим заявлением, потому что структуры как таковые не встречаются в повседневной речи, с которой сталкиваются дети. Начала грамматики должны быть заложены с рождения как часть механизма усвоения языка, позволяющего детям понимать звуки, издаваемые родителями. Синтаксис сыграл выдающуюся роль в истории психологии, являясь тем самым случаем, когда сложная организация мышления — не следствие обучения; возможность обучения есть следствие сложной организации мышления. Это-то и было настоящей новостью.

Глава 5

СЛОВА, СЛОВА, СЛОВА[48]

Всё о лексике

Слово glamour ‘волшебство’ происходит от слова grammar ‘грамматика’, и со времен хомскианской революции, такая этимология вполне уместна. Разве созидательная мощь ментальной грамматики может не ослеплять ее способностью передавать неограниченное количество мыслей с помощью ограниченного набора правил? Существует книга о сознании и материи под названием «Грамматический человек» и нобелевская лекция, проводящая сравнение между механизмами, лежащими в основе жизни, и генеративной грамматикой. У Хомского брали интервью в «Роллинг стоун»[49] и на него ссылались в «Сэтердей найт лайв»[50]. У Вуди Аллена в «Проститутке из Менсы» клиент спрашивает: «А если я захочу, чтобы две девушки объяснили мне теорию Ноама Хомского?» «Это бы вам дорого обошлось», — отвечает главная героиня.