О людях и нелюдях - С. Алесько

Вскоре у рта появилась выщербленная глиняная миска, в которой поблескивала вкусно пахнущая жидкость. Думать было почти также тяжело, как шевелиться. Пленник просто прильнул губами к оббитому краю и стал пить крепкий мясной бульон. Глотание оказалось тяжелой работой, и, напившись, парень тут же заснул, а когда проснулся, смог двигаться и чувствовал ужасающий голод.

Повернул голову и увидел, что лежит у очага в разоренной кухне. Спину греет шкура, брошенная на соломенный тюфяк, сверху укрывает подбитый мехом теплый плащ. Дневной свет проникает в окно, большинство стекол которого уцелело, но изрядно заросло пылью. У стола сидит немолодой оборотень — кажется, его зовут Лунь — что-то режет и бросает в миску.

Лунь обернулся, будто почувствовав взгляд пленника. Лицо его выражало удовлетворение.

— Вижу, уже двигаешься. Сидеть можешь?

Парень заворочался и с трудом сел, привалившись голой спиной к теплым камням очага.

— На, сам ешь.

Лунь поставил ему на колени большую миску с бульоном, в который было щедро положено мелко накрошенное вареное мясо. По густоте варево напоминало не суп, а кашу, и пахло так, что в голове совершенно помутилось. Пленник, не дожидаясь ложки, схватил миску обеими руками и стал жадно хлебать через край, шумно чавкая и глотая. Он не только утолял какой-то нечеловеческий, неизведанный прежде голод, он еще и ел вкусную теплую еду, а не сырую тухлятину, как все бессчетные дни до этого.

— Пожалуй, Коготь зря хвалился. Обряд прошел не так уж хорошо, — заметил Лунь.

Парень, почти опустошивший миску, вопросительно взглянул на оборотня.

— Обличье полностью людское, а жрешь по-собачьи. Ложку возьми.

Пленник взял протянутую ложку и принялся выскребать остатки похлебки. Голод унялся и стало так хорошо, что не хотелось ни отвечать на замечание Луня, ни даже думать о нем. Когда с едой было покончено, обортень забрал посудину, пододвинул к очагу рассохшуюся скамеечку и сел на нее.

— Разговаривать-то не разучился?

— Нет.

— Интересно, сколько ж тебя Коготь в ошейнике держал?

Пленник пожал плечами. Дней он не считал и никакого интереса в этом не находил.

— Ладно, спрошу потом у Несытьки. Тебя как зовут-то?

— Никак.

— Никак? Странное имя для княжича.

— Я не княжич. Я пес.

— Ох-хо-хо, тебе лет-то сколько? Шестнадцать уж стукнуло?

— Давно.

— А чего ведешь себя, как щенок? Пес он… Дай-ка все же проверю, — и оборотень потянулся к плащу, в который кутался пленник.

Тот вцепился в подбитое мехом сукно, Лунь убрал руку.

— Татуировку покажи, — попросил он.

Пленник обнажил левое плечо и вывернул руку так, чтобы оборотень мог видеть распростершего крылья сокола.

— Ну, какой ты пес. Соколиного семя, точно.

— Вашими стараниями уже нет, — усмехнулся пленник и забился на своем ложе, перекидываясь в черного зверя.

Закончил оборачиваться, встал на ноги, сбросил плащ, встряхнулся и с вызовом взглянул на оборотня.

— Красивый, — одобрительно кивнул Лунь, наблюдавший за происходящим со сдержанным интересом. — И без картинки порода видна. Я таких остроухих и остромордых не встречал. На дрозда похож, черный к тому же. Давай, обратно вертись. Мне парня поручали, не пса.

Пленник послушался. Перекинулся и снова закутался в плащ.

— Ну вот, и следа от ошейника не осталось, — проговорил Лунь. — Повезло тебе. С Когтя б сталось заговоренное серебро надеть.

— Я бы умер?

— Нет, но шрам бы остался. Как клеймо.

— Ну и что? Думаешь, мне еще долго жить?

— Этого никто не знает. Хотя многое зависит от твоего желания.

— Я не собираюсь ни отца предавать, ни тварей Клыкастого под хвостом лизать!

— Ох, и глупый ты еще! — усмехнулся Лунь. — Действительно, щенок.

— Ну так и не лезь ко мне с разговорами. Найди умного собеседника!

— Во-во, так и знал, что это скажешь. А был бы поумней, послушал бы, поучился.

Парень натянул плащ на голову и отвернулся. Лунь беззлобно усмехнулся, встал, подошел к столу и принялся рыться в лежащей там котомке. Достал какие-то мешочки и коробочки, и стал понемногу отсыпать их содержимое в котелок.

— Щепотку валерьки, крупинку медянки, — бормотал он. — Ума не добавит, но тело поправит.

Потом налил в котелок воды и повесил над огнем.

— Эй, ты, дрозд черный. Жить не хочешь, так чего в ошейнике не сдох? Коготь говорил, тухлятину жрал, чтобы не околеть.

Парень сдернул с лохматой головы плащ и снова сел.

— Хочешь, чтоб я сблевал? Зачем тогда кормил?

Лунь покачал головой.

— Не хорохорься, лучше послушай. Да, ты теперь не человек. Только поэтому и выжил. Думаешь, я не понимаю, что значит для любого из вас, людей, оборотнем стать? Особенно для благородного. Понимаю. Знаю, как твой отец к нам относится, и догадываюсь, как тебя воспитал. Но ответь: ты себя действительно псом и тварью ощущаешь или казнишься, представляя, каково Соколиному будет о твоем преображении узнать?

Пленник хотел было снова закутаться с головой и отвернуться, но вопрос Луня неожиданно заставил задуматься. Новообращенный нелюдь попытался вспомнить собственные ощущения. К его удивлению, ничего отвратительного на ум не пришло. Да, оборот, как называл это Лунь, оказался болезненным, но само нахождение в теле животного вовсе не было ужасным. Сознание не покидало его, хотя несколько слабело. Зато острее чувствовались примитивные желания: жить, есть, пить, порезвиться на свободе, найти самку. Причем их исполнение сулило гораздо большее физическое удовольствие, чем получение всех этих простых вещей в человеческом облике. Он невольно вспомнил, как играла только что каждая жилочка в теле пса, как хотелось сорваться с места и удрать за стены замка, пробежаться по осеннему лесу, вдыхая запах палой листвы, сырой земли, теплой крови под пушистой кроличьей шкуркой…

И в то же время рассудок главенствовал. Желания могли одержать верх, только если он сознательно сдастся. Но ведь то же самое происходит и с людьми! Невелико, оказывается, различие…

Правда, его человеческая ипостась после обряда изменилась, он это хорошо чувствовал. Обострились обоняние, зрение и слух, судя по перенесенному, увеличилась физическая выносливость. Плохо ли? А способность заживлять раны? И теперь ему не нужно серебро, чтобы распознать оборотня. Но сам он уже не сможет безболезненно прикоснуться к этому металлу. Не носить больше материнский крылик… Да где он теперь? Втоптан в грязь в том проклятом ущельи воинами-оборотнями? Или копытами его собственной лошади?