Пятый ангел вострубил - Юрий Воробьевский

Такую работу масона языком современной науки можно назвать работой по расширению границ сознания и гармонизации психической жизни. Выполняя конкретное задание Ложи, т.е. готовя собственно «работу» – Зодческую работу, каждый из братьев или сестер должен оторваться от повседневной суеты, погрузиться в книги и многое обдумать. Дошедшие до нас печатные тексты тех, кто уже пребывает на Вечном Востоке так символичны и зашифрованы, написаны порой таким сложным архаичным языком, что их осмысление и перевод на современный литературный язык требуют не только серьезных усилий, но и немало времени. Значительных умственных усилий требует от масонов работа в ложе в процессе слушания и обсуждения работы других сестер и братьев.

В ложе, однако, присутствует и совершенно особый, оккультный вид работы. Повторение особых жестов и действий, ношение особых облачений, погружение в особым образом выстроенное физическое пространство – также не просто и связано с известным преодолением своей физической материи, даже с некоторым насилием над собственной личностью. Такое повторение ритуальных обрядовых действий, проникновение в глубочайшее содержание древних символов, отождествление себя с далекими предками, иррациональное, не всегда осознаваемое приближение к тайному знанию – наиболее, может быть, сложная, хоть и не всегда понимаемая часть масонской работы, но это – видимо – самая значительная ее часть.

Именно эта, эзотерическая по своему содержанию работа формирует особые энергетические поля, проделывает НЕЧТО, совершенно не поддающееся описанию с каждым индивидуальным сознанием присутствующих в ложе. и с целостной душой Ордена и, может быть, с ноосферой Планеты. Я верю словам М.В. Гардера, который как-то сказал: «Каждый удар молотка в Храме совсем чуть-чуть, почти незаметно, но совершенствует Вселенную».

Ты помнишь, что мы больше всего любили во Франции? Конечно же, французскую еду! В Москве в это время проблемы были уже не только с колбасой, но и с сахаром, макаронами, даже со спичками. И когда, после всех этих оскорбительных «карточек покупателя», очередей с мордобоем и матом, каких-то диких обменов денег и прочей ежедневной борьбы за выживание, мы вдруг за какие-то четыре часа через Шереметьево переносились в магазинно-ресторанный рай, сердца наши, как и желудки, наполнялись сладкой теплотой и радостью…

Жан подкупил тебя сразу, прямо на месте: он устроил тебе этот праздник живота в Москве. Впервые позвонив, он пригласил сразу же на ужин в ресторан французского отеля, и ты потом долго и подробно описывал мне меню и особенно «шведский стол» десертов. Вспоминая ртом сливочную нежность шоколадного мусса, я догрызала каменный пряник с запахом мыла и заочно влюблялась в нашего нового «брата».

Поляк по происхождению, этот Жан резко отличался от всех наших прежних французских друзей. В нем была славянская щедрость, широта и слезливость, болтливость, смешливость, сумбур. Жан моментально «увел» нас у Андре и Франсин и стал на долгие годы просто членом нашей семьи. В Москву он приезжал чуть ли не каждый месяц в командировку. Он торговал французскими машинами самой знаменитой фирмы. Мы опекали его, как могли, помогали во всех делах, устраивали быт, развлекали масонством и русским искусством.

У нас в Париже появился собственный дом, точнее – квартира. Квартира Жана, который жил у своей «жены» – Жан-Пьера.

Честно говоря, по-настоящему наслаждалась я этой французской жизнью только тогда, когда хвасталась ею перед своими московскими подружками. Было чем хвастаться, было… С одной стороны…

Франция прекрасна. Особенно из окна шикарного, модного автомобиля, когда за рулем профессиональный автомобильный дилер Жан. Зеленые газоны и розы в декабре. Севр, Версаль и «глухомань» провинциального Шаню. Сена, Рона, Луара и непостижимая красота громадины Шартрского собора. А французская Ривьера? Ницца, Канн, Сан-Рафаэль, Сан-Тропе… Пальмы и кипарисы Лазурного Берега, ослепительное великолепие отеля Негреско и казино в Монте-Карло, кроткая нежность средиземноморской волны…

Я думаю, ты тоже никогда не забудешь Прованс…

Арль, оказывается, знаменит не только тем, что там жил, творил и в безумии отрезал себе ухо Ван-Гог, но и развалинами античного колизея, не худшими, чем в Риме. Неправдоподобно толстые лошади-першероны с ласковыми глазами и лохматыми ушами задумчиво жуют свою французскую травку, как какие-нибудь заурядные подмосковные козы… Фламинго, оказывается, могут быть не только стандартно-розовыми, как в нашем зоопарке, но и апельсиново-оранжевыми и почти лиловыми. И они могут спокойно вышагивать по трясине лиманов под Марселем, совершенно не обращая внимания ни на нас, ни на нашу машину, ни на писклявый лай игрушечного пуделя с модной стрижкой…

А рестораны? Чуть ли не каждый ужин или обед – отдельная поэма. Наша родная «золотая» и, одновременно «голубая» парочка любила, очень любила вкусно поесть и, разумеется, могла это себе позволить. Перед каждой поездкой – именно поездкой, ведь Жан-Пьер при весе в 230 кг пешком не ходит, – а Жан весит раза в два меньше, но дистрофиком выглядит только на фоне «жены» – так вот, перед каждой поездкой поесть, огромный, неподъемный двухтомный справочник ресторанов изучался по часу. Потом что-то долго вызванивалось, уточнялось, совещалось, заказывалось…

Трепанация омара проводится при помощи целого подноса с набором сверкающего хирургического (столярного или слесарного), безумно сложного инструмента, требует отваги, физической силы и ловкости, особого мастерства. Процесс поедания этого морского зверя – менее интересен, чем подготовительный период.

Снобистские французские лягушки мало чем отличаются от «ножек Буша», только сочнее и коленок больше. Устрицы напоминают соленые чищеные маслята, только шевелятся, пищат и пахнут рыбой. Есть их удобнее тем, кто предварительно поработал в цирке эквилибристом или фокусником.

Любимый жанр нашей «семьи» – рестораны самые дорогие и с изыском. Рюмочка арманьяка, который Жан заказал на аджюстив по случаю моего дня рождения, стоила, наверное, столько же, сколько трехэтажная дача в Малаховке… Я имела возможность «выступить» только по поводу фруктов. Побывав у истоков Нила, я могла смотреть на ананасы, манго и «банана-сплит» в Париже с таким же ворчливым лицом, с каким кот Вася нюхает овсяный супчик.

А этот «комплексный обед»? Мы удивились тому, что в меню не обычный порядок – холодные, горячие, салаты, сыры, десерты – а на каждой страничке, вот именно – «комплекс». От аперитива до аджюстива и кофе. Наши кормильцы с одухотворенными глазами повествовали нам о великих традициях Французской Кухни, о творческом поиске поваров, о том, что завершенное произведение искусства, совершенная и гармоничная композиция не может быть разрушена и дилетантски собрана бездарными едоками.

Но все это – те празднично-глянцевые страницы нашей французской жизни, те туристические забавы, которыми я могла нещадно делиться со своими московскими подружками, предварительно по-царски осчастливив их колготками, – те страницы, за которыми скрывались трудовые будни…

«Мы спиной к спине у мачты против тысячи вдвоем» – вот подлинный лозунг тех наших дней. Французская жизнь для русских людей – на самом деле испытание тяжкое. Мы были все же чем-то вроде экзотических животных, которыми хозяева любуются, гордятся, хвастают, за которыми бережно ухаживают, стараясь соблюдать рацион и режим, но которых совсем не понимают. Тиская, нечаянно наступают на хвост, а могут порой и забыть накормить…

Если Жан не из жадности, а просто по рассеянности не оставлял нам франков на карманные расходы, то запуская магнитную карточку в автоматический турникет метро, я с ужасом соображала, что это ведь мой чуть ли не месячный оклад во ВГИКе, а твой – и того меньше. У нас на Родине тогда уже началась эта безумная гонка цен, этот беспредел с конвертацией и чахлое непоспевание зарплат… Над каждым франком и сантимом я тряслась, прикидывая, как много можно купить на них в Москве, кормила тебя в Париже тайком, когда никто не видит, пшенной кашей из привезенной с собой крупы…

А наши убогие одежки? Это в Москве мы могли чувствовать себя хорошо и даже авангардно одетыми, а во Франции… Англичане, как известно, все узнают о человеке по тому, как он говорит: возраст, соцпроисхождение, образование, профессия, уровень доходов. Чуть ли не количество детей и кошек в семье вычисляется по произношению и словарному запасу. Бедная Элиза Дулиттл – быть в ее шкуре – кошмар! Французы, бросив самый беглый взгляд на человека, мгновенно определяют магазины и фирмы, из которых шарф, пиджак, брюки и обувка. Пиджачная пуговица расскажет о ее носителе французу абсолютно все – от люльки до могилки.

Я читаю лекцию в Париже, в киношколе. Я радуюсь тому, как жадно смотрят студенты наши вгиковские фильмы, действительно, намного лучшие, чем у них. Я говорю и чувствую, что им интересно, что они слушают, отвечаю на вопросы… И вдруг холодею – на мне туфли из «Тати»! Я вижу по взгляду одного из мальчишек: он это вычислил… Какой позор и стыд для режиссера и профессора…