Урок - Эдвин Поляновский

Уже под Ленинградом он, сам того не ведая, сражался рядом с Владимиром. Рок снова поманил было Чубина-младшего и тут же отвернулся. Братья не встретились, хотя эта именно встреча была важнее тех трех. Здесь же, под Ленинградом, Владимир и погиб.

И сейчас еще ведется много разговоров на Западе об источниках нашей победы, о тех или иных просчетах фашистов. И при всем этом далеко не всегда добираются до главного просчета: недоучли враги, что семеро братьев Чубиных решат защищать родину в первые же часы войны, не ожидая призыва. Что в тылу жена старшего Чубина, Евгения Павловна, украинка, будет спасать из-под расстрела еврейского мальчика.

Впрочем, я забежал вперед.

О Чубиных в тылу тоже сказать нужно. В Вершацы пришли немцы. Они заявились в кузницу к Ивану Варфоломеевичу, привели лошадей, велели подковать. Угрюмый старик сослался на возраст и нездоровье и добавил вдруг – зло и коротко: «У меня семь сыновей воюют». Ивана Варфоломеевича и пороли, и в чулан темный запирали.

О том, что происходило меж тем в Херсоне, рассказывает Евгения Павловна:

– Сшила мешок Евгению, проводила – не то слово: бежала за ним. Через несколько дней фашисты вели по городу пленных моряков. Чуть живые идут. И я все бегу рядом, кричу: «Чубиных нет? Чубиных нет?» Знаю, что не может их здесь быть, а все кричу. К осени родила. «Маргарита» наша мальчиком оказалась. А родила – в яме.. вроде бомбоубежища. Родила – не знала, живой ли. Николаем назвала.

А как жили? Элеватор выпустил всю пшеницу в Днепр, а часть в амбарах сгорела. Мы ее, пшеницу-то, черпали сачками из воды. И горелую тоже брали. Еще рыбу ловили на реке. Потом я отрез бостона продала, патефон продала, да, в общем, все, что было, продала. Крупы купила, хлебушек. Кормились. У нас же еще один мальчик был...

Я жила у тети Груни, не у себя. Ну вот, она как-то идет с вязанкой дров мимо тюрьмы. Знаете, видели тюрьму – это здесь, рядом, по Перекопской улице? Смотрит, у ворот – толпа. Оказывается, детей из тюрьмы разрешили взять. В тюрьме-то были евреи, но детей разрешили отпустить, не всех, правда, а тех, у кого кто-нибудь из родителей – мать или отец – не еврей. Русский там, украинец.

Груня подошла, полицай ей: «Вам кого?» А у тети Груни два сына до войны еще умерли. Она и говорит. «Мальчика бы». Женщина какая-то вышла, плачет и за руку держит мальчика лет шести, в другой руке чемоданчик. Его вещи. Мать. Отдала она тете Груне этот чемоданчик, адрес оставила... Вы сейчас от меня поедете по Перекопской, обратите внимание, там такая арка тюремная, она и сейчас сохранилась. Это – вход. Ну вот, Алик мальчик-то, как из ворот с тетей Груней вышел на свободу и вдруг как кинется бежать, испугался: мама в тюрьме осталась, бабушка в тюрьме, он один... И побежал по Перекопской – и не к городу, а в обратную сторону. Остановился уже... знаете, где конфетная фабрика? Остановился и за столб спрятался. Выглядывает из-за столба, не догоняют ли немцы. Тетя Груня осторожно подходит и тихо так зовет: «Алик... Алик...» Так у нас двое стало. Коля и Алик. А в тюрьму похлебку носили. Раз принесли, два, а на третий не взяли: «Не надо»,– говорят. Мы от Алика все скрывали, как и что, но кто-то, видно, из мальчишек рассказал. Он домой приходит и говорит мне: «Мама...– он уже привык к нам-то...– Мама,– говорит,– мою маму расстреляли...»

После этого сразу слух пошел: тому, кто брал детей из тюрьмы,– тоже расстрел. Мы Алика прятали.

Друг друга держались, когда можно. Я Инну, жену Леонида, вместе с малятами к себе забрала, потом квартиру ей нашли. А как наши подходить уже стали, мы не выдержали – сами к ним навстречу пошли. И все пошли. Впряглись, помню, в телеги, коляски, тачки, в фаэтоны впрягались, даже катафалк шел среди нас, и все это – к линии фронта, чтобы скорее нас освободили. У Инны один из близняшек потерялся в дороге. Уже в Николаеве нашли. Я брела и думала, погиб мой Евгений: их автоколонну в Дарьевке у Днепра разбомбило.

Когда встретила Евгения – стыдно было, что я такая худая да страшная. Сына своего он, наконец, увидел. «Маргариту»... Коленька сначала его испугался, отец ему сахару кусочек дает, а он не берет, боится, у меня спрашивает: «А что это?» Он же сахар-то никогда не видел.

Ну, а с Аликом знаете как? Еще война не кончилась, зашел в дом какой-то мужчина. «Я,– говорит,– дядя Алика». И просит его у меня. Ну, я сказала: «Жизнь я ему сохранила, а образование дать – условий пока нет. Если вы сможете...»

Вот так вот... Евгения Ивановича уже нет. Коля мой сейчас в Одессе – инженер радиоэлектроники. С Аликом они и сейчас как два брата. Дружат. Алик в Москве. В гости друг к другу каждый год ездят. Дети уже у обоих. У Коли – два мальчика, у Алика – две девочки.

А сюда, в Херсон, Алик приехал не сразу, только в шестидесятых годах где-то, уж двадцать лет, как война кончилась. Тетя Груня пироги дома пекла, а я встречать его поехала. Стою в аэропорту, волнуюсь – не могу, вдруг не узнаю, двадцать лет все-таки... Смотрю – идет... С женой вместе...

Подошла к нему:

– Алик!

– Ой, тетя Женя!..

На автобусе домой едем. Они с женой сидят, разговаривают. По Перекопской улице едем, и... тюрьма эта, представляете, по дороге. Я смотрю, Алик вдруг голову вот так вот руками закрыл... и от окна отвернулся.

Можно сказать, повезло Чубиным. Когда после войны собрались они вместе, не было с ними только Владимира – последним ушел и не вернулся.

Прочитав как-то в телевизионной программе – «Наша биография. Год 1941-й», я решил собрать братьев и с ними вместе посмотреть кинодокументы тех лет.

Собрать их сейчас дело немудреное: зашли с Николаем Ивановичем в две избы, и все дела: сначала к Григорию, потом к Леониду. Трое их и осталось.

Николай Иванович – самый младший, работает в областном управлении внутренних дел. А шофером был 38 лет.

Григорию Ивановичу семьдесят. По-прежнему водит машину. Его стаж – 46 лет.

Леониду Ивановичу – 67, тоже 46 лет за рулем. Сейчас работает шофером в плодоовощном совхозе. «Здорово Чубин работает,– рассказывал заведующий совхозным гаражом Николай Федорович Старюк.– Мы списываем машину, когда она пройдет триста шестьдесят тысяч. Ну, бывает, когда уж под четыреста тысяч. А Леонид Иванович Чубин знаете сколько наездил на своей? Шестьсот тридцать тысяч километров! План он выполняет процентов на сто сорок, но не в процентах дело. Он безотказный».

– Надежный, значит?

Сидим мы вечером с двумя Чубиными, ждем третьего, Леонида Ивановича. Вошел, я его впервые увидел, здоровущий, румяный – «добрый молодец». Спокойный, улыбается, рука моя в его ладони утонула. Какие там шестьдесят семь? Пятьдесят лет от силы.

– Никто и не верит,– смеется он.

Сидят. Руки у всех на коленях. Не мигая смотрят на экран. Фашистские полчища все идут, идут – несметно. Пехота, самолеты, танки. И как-то спокойно-устало удивляются Чубины: «От шли! От шли!» – «Это ж надо, гады! Такую войну придумать!»– «Звери, звери».– «Чего, там тоже люди были».– «Были. Не хотели воевать».– «А вон наши полуторки, полуторки Вот на таких мы всю войну и прошли».

Показали Виктора Талалихина, его встречу с матерью после первого воздушного тарана. Это была их последняя встреча. Удивительное лицо – и озорство мальчишеское, и вдохновение, и красота.

Я сказал об этом – о красоте – немного позже Евгении Павловне, она фильм тоже видела.

– Тогда все красивые были,– сказала она. Она имела в виду всех, кто защищал Родину.

– Чубины, знаете, какие в молодости были! – И, помолчав, вдумавшись, вернула слову первоначальный смысл.– А все-таки самый красивый из них был Евгений!.. Что вы улыбаетесь, это правда.

Прекрасный был вечер у Николая Ивановича. Братья вспоминали детство. Как катались на самодельных коньках – каждый сам себе в кузнице коньки делал, веревками прикручивали, полы фуфаек расставят и – по ветру, вниз по реке. Вспоминали молодость. Пели Николай Иванович достал баян свой, мандолину, балалайку, гитары. Жена его Надежда Иосифовна играла. Толя, сын играл. И все три брата – последние. Играли «Коробейники», «Огонек», «Синенький скромный платочек». Надежда Иосифовна всплакнула.

– Ах, какой у нас до войны струнный оркестр был! Все семеро братьев играли...

Время – не снаряд и не пуля, его не обмануть. Однако если бы не война, то и время было бы снисходительнее к братьям. Того же Евгения взять, старшего,– два тяжелых ранения в двух тяжелых войнах, туберкулез после Сиваша, инфаркт...

– А вообще род наш крепкий,– говорит Николай Иванович,– мать наша ни одного лекарства в жизни не пробовала, болела за все время только пять дней, и то – перед самой смертью. Было ей тогда уже сто два года!..

Братья объяснили долгожительство матери и свою собственную крепость: «У нас в селе сады – как лес. Воздух! Орехи, вишня, черешня. Молоко парное, мать корову подоит – мы сразу пьем».

В этом есть правда. Но есть и еще, я так думаю, объяснение долгожительства матери: ни один из семерых никогда ничем не огорчил ее – даже в самые трудные минуты.