Точка зрения (Юмористические рассказы писателей Туркменистана) [сборник] - Ата Каушутов

Взаимное недоверие, подозрение, ревность. Не только ныне, но и в далеком прошлом, с незапамятных времен они опутывали липкой паутиной сердца, губили людей. И в книгах, в туркменских дестанах, легендах и трагедиях находишь то же самое. Разные случаи, персонажи сказок и книг приходят на ум, едва коснешься этой всечеловеческой стихии. Кого тут только нет. Полюбуйтесь же: о аллах! — сам Отелло, в своем трагическом обрамлении, навязчиво маячит перед глазами. И готов чуть ли не вмешаться в эту воскресную идиллию. Вот его лицо крупным планом за ветровым стеклом. Белейшие зубы и кричаще выразительные глаза… Но едва ли это взгляд ревнивца, заключил почему-то Осман Мурадович. Во взгляде ревнивца непременно обнаружишь расслабленность, тайный страх…

«Тебя лишь мучат подозрения и больше ничего, — мысленно обратился он к мавру. — Да, кстати, ты грозен и красив, а ведь давно уже сказано: «ревнивец не может быть красивым». — «Не льсти мне, дружище, ты же отлично знаешь, что ревность рождается из подозрения, — неожиданно вступил в беседу сам мавр. — Вот ты невинного птенчика выманил из гнезда, а жена узнает — и тотчас подозрения, лютая ревность, разве не так? — Кто просил тебя вмешиваться в чужие семейные дела? Ну и ну… — вспылил Осман Мурадович. — К твоему сведению, я презираю ревнивиц! Да ты вовсе и не красив. Просто уродина, если правду сказать. Сгинь с глаз моих!»

Мавр и не думал исчезать. Ничуть не сердясь, даже слегка улыбнувшись своей белозубой улыбкой, он продолжал, спокойно чеканя слова в такт колебаниям быстро движущегося автомобиля: «Я — это я, каков уж есть. Перед всем миром я назвал свое чувство его собственным именем и проявил его совершенно откровенно… А ты? Всю жизнь зверски ревнуешь свою жену — и что же?.. Нет, нет, не перебивай, не затыкай мне рта. Ты боишься даже намекнуть ей, а ведь не спишь по ночам, когда она остается дежурить в больнице. Едва она, невзначай, упомянет имя своего сотрудника, ты долго тайком вызнаешь, кто он такой. Знакомые зовут вас в гости, тебе до смерти не хочется идти, а ты тащишься за женой, не отпускаешь одну. Она тебя раскусила с первых дней замужества… И она имеет право на ревность. Ах, не пытайся ссылаться на мою прекрасную, прославленную в веках жену; она, в сущности, лишена была права на ревность. Тебе, ученому человеку, доподлинно известно — таким правом обладал только я. Что ты там бормочешь «феодальный, патриархальный?» Допустим. Мы с тобой понимаем друг друга. Доктор Османова, законная жена твоя, имеет все права на любовь и ревность. Независимый, свободный человек, она вольна идти и ехать куда ей хочется, будь то в своем городе или за его пределами. Потому, дружище, не станем притворяться. Себя не обманешь… Согласен?»

Бот еще напасть! Не хватало этого мавра с его разглагольствованиями. Осман даже зажмурился и тут же услышал встревоженный голос спутницы.

— Что с вами? Что с вами? Ой, ой, да смотрите же! — завопила она в испуге, обхватив его за шею.

Машину накренило после сильного толчка. В какую-то секунду Осман оценил обстановку, мгновенно и удачно успел вырулить от канавы к насыпи, дал тормоз, и машина встала как вкопанная. Воцарилась тишина, а Джахан все еще висела у него на плече.

— Мы живы, мы живы…

Звук ее голоса донесся до него точно сладостная песня. Они живы, он жив, подумал в свою очередь Осман, и разом все в душе странно переменилось, смешалось, и, уже независимо от его воли, какое-то новое чувство нахлынуло и заполнило его целиком. Виной тому было их спасение от неминуемой, казалось, катастрофы, а также близость девушки, аромат ее молодого тела. Опьянев от этого аромата, он снова, теперь уже охваченный благостью и покоем, смежил веки.

— Ой, вам плохо? — спросила Джахан и осторожно коснулась ладонью его лба.

Справившись с новым, непонятным ему самому потрясением, он взглянул в ее озабоченное лицо и несколько задержался взглядом на белом, правильной формы изящном подбородке. Она и в самом деле несказанно хороша, он и раньше отмечал это, но как-то бесстрастно. Если хочешь вполне оценить прелесть юного женского тела, нужно ощутить его вот так, вблизи. Он снова блаженно смежил веки.

— Плохо с сердцем? — воскликнула девушка и не раздумывая принялась проворно отстегивать пуговицы на его пиджаке. Отдернула рубашку и приложила ладонь к сердцу, приговаривая: — И все из-за меня! Ой, что я наделала! Вы бы сказали, что у вас сердце не в порядке, Осман Мурадович, я б не настаивала. Ой, как бьется!

Он медленно разомкнул веки, и опять его поразила белизна лица, и опять он ощутил предательский аромат нежной девичьей кожи. Услышал взволнованную речь — что-то о лекарствах, а самого неудержимо била дрожь. Он потянулся и поцеловал девушку. Верно, ото был крепкий поцелуи в щеку, но мгновенная звонкая пощечина заглушила все прочие звуки.

Джахан с легкостью испуганной серны выпрыгнула из машины, хлопнула дверцей, а он, потупясь, сидел некоторое время неподвижно, боясь поднять голову.

Домой Осман возвращался в одиночестве.

Загнал машину, неслышным шагом прошел к себе в кабинет и повалился на диван. Судорожно комкая в руках подушку, он сначала постанывал и повторял все одни и те же слова: «Погубил сам себя, погубил окончательно, разом все погубил…» Вдруг ему стало мерещиться, будто рядом кто-то есть, и еще непонятно откуда слышались гулкие шаги. Но рядом никого не было, в дальней комнате у включенного телевизора спал сын, и весь дом окутывало зловещее безмолвие. Дом казался чужим и враждебным.

Завтра утром Джахан все расскажет Сапа Бердыевичу, и тогда… Созвав сотрудников, Сапа Бердыевич объявит сногсшибательную новость. Ошеломленные, все ахнут, кое-кто обрадуется. Несколько депеш полетит к жене. Скандал. Дикий скандал на весь город. О аллах!

Осман тяжело мотал головой, перекатывался по дивану и теперь уже громко, безудержно стонал. Но это не помогало. Отныне и у старой уродины, институтской библиотекарши, будет повод посмеяться над ним. Едва завидев его, она обнажит передние зубы, свисающие на нижнюю губу, и примется хохотать ему в лицо. Вот они, в углу комнаты, над валиком дивана, желтые страшные зубы старухи, ее морщинистый, истерично дрожащий подбородок. Осман не выдержал, закрылся подушкой, начал стучать кулаком по дивану. А сам лихорадочно думал, как бы предотвратить или хотя бы смягчить надвигающуюся беду. Пойти к Джахан, просить, умолять. О нет, что угодно, только не это! Перед ним явственно возник образ ее отца, рослого худощавого человека, и у него возле пояса нож с белой рукояткой. Отец намерен мстить за дочь, его не сочтешь неправым. Осман зажмурился, спасаясь от удара. Он оторвался от подушки и поднял руки, вслушался в шорох, но — кругом ни звука, лишь спустя минуту кошка замяукала в палисаднике.

Вот так история! И ума не приложу, от чего загорелось, завертелось. Уж не директор ли института подстроил все? Но разве Осман когда-либо позволял себе дурное в отношении его? Нет, такого он вспомнить не мог. Наоборот, когда в адрес Сапа Бердыевича сотрудники высказывали похвалу, Осман ревностно поддерживал их во всеуслышание, а если, бывало, его за глаза ругали, Осман помалкивал. Короче, директор ни при чем, виноват только он сам. Никто не заставлял его целовать Джахан, и теперь, поразмыслив, он полностью и во всей глубине должен был оценить свое падение, свою непоправимую ошибку. Легко сказать — ошибка! За такую самое малое — в три шеи выгонят из института, и прости-прощай привычный, с превеликим терпением нажитый авторитет! Еще и с семьей, чего доброго, распрощается. Двор, машина — все прахом пойдет.

Дрожа и кусая губы, он захватил в горсть прядь волос у себя на виске, дернул изо всей силы, с болью вырвал. О аллах, тут же виднелась явно седая прядка, и это, несомненно, было результатом сегодняшнего потрясения.

— Погоди, погоди, завтра ты весь будешь бел как лунь, и удивляться не должен, и роптать не смеешь, — произнес он вслух, а затем, превозмогая себя, оттолкнулся от дивана и шагнул к зеркалу. Жалкий вид собственного лица ужаснул Османа. Впалые щеки, безумные глаза с призрачными светлячками зрачков, новая морщинка, сбегавшая к носу, — готовая канавка для слез, — хорош ты стал, Осман, лучше и быть не может.

Глядя широко раскрытыми глазами в зеркало, он долго и тупо молчал, потом стал слегка шевелить губами, будто пережевывая сушеную дыню, наконец заговорил вслух.

— Самое верное — попытаться упросить их не давать делу хода, — сказал он вполголоса. — Умолять не стесняясь, тут уж не до гордости. Помнишь то собрание, где Сапа Бердыевича крыли за провал с подготовкой аспирантов? Не забыл?

И вдруг взлохмаченное изображение в зеркале, оскалясь, ответило ему:

— Помню.

— Ругали в общем-то справедливо, я так понимал, могу чистосердечно признаться.

— Но ты тогда ни словом не обмолвился, ты-то… воздержался от критики начальства?