Мужчины о счастье. Современные рассказы о любви - Фарид Нагим

– Это финал?

Теперь к нему повернулось уже несколько голов.

– Мальчик, тебе же русским языком сказали: это полуфинал.

– Я понял, понял, – проговорил Сенин примирительно. – Я просто хотел спросить: это финал?

– Это полуфинал, иди отсюда! – зарычали на него.

– А всё-таки – это финал? – не унимался Сенин.

Болельщики вскочили со своих мест. Сенин бросился к лифту. Баранов нажал на кнопку. Мы попадали на пол едущей кабины, задыхаясь от смеха.

Прибыв с позором в Москву, я, помню, как-то туманно объяснил матери причину своего возвращения. Больше ехать мне было некуда. Я два летних месяца провёл, загорая на канале имени кого-то там. Научился прыгать с моста рыбкой. Только после узнал, что под водой, в том месте, куда я сигал рыбкой, утопили огромную ржавую арматурину. Выходит, всё лето я рисковал жизнью.

Хотелось бы ещё рассказать о моём друге Копальском. Человек он странный и очень обаятельный. Работать он не любит. Его головушку постоянно занимают фантастические проекты. Естественно, он хочет разбогатеть. Чего же ещё. Помню, в трудовом лагере под Николаевом он с двумя приятелями-тугодумами затеял бизнес. В то лето мы собирали огурцы. Копальский решил у себя в комнате засолить несколько банок мелких огурчиков, а после продать втридорога. Долго он носился с этой идеей. Чуть ли не из Москвы ему прислали рецепт. Затем Копальский охранял свои огурчики, чтобы мы их не сожрали. В итоге мы всё равно их слопали. Копальский отдал нам их совершенно бесплатно. У него всё начиналось серьёзно и по-деловому, а заканчивалось разгильдяйски. Западные ценности всегда очаровывали Копальского, ещё в школе он превозносил всё иностранное. Рассказывал истории о жизни американцев и французов. Хотя сам за границей не был. Иногда он приносил в школу иностранную дребедень. Его отец изредка ездил в командировки. Мы клянчили у Копальского зарубежные сувениры. Копальский держался с достоинством. Один его ответ останется в веках. Мы спросили:

– Копальский, у тебя жвачка есть?

– Есть, – ответил Копальский. – Но её крайне мало.

Выражение лица у него при этом было настолько значительным, что мы немедленно отстали. Однажды он пришёл в школу в кофте с английской надписью СНАМР на груди. Кофта была нарядная. Все ему завидовали. В этой же кофте Копальский поехал отдыхать к родственникам под Челябинск. Под Челябинском кофта произвела фурор. Правда, один абориген подошёл и аккуратно спросил Копальского:

– А почему это у тебя на груди «снамыр» написано?

После того, как он нам это рассказал, мы пытались называть Копальского «снамыр», но кличка не прижилась. Есть люди, которым клички не идут. Копальский из таких.

Окончив школу, Копальский подался на Запад, в Германию. Там его официально признали евреем. Большая ошибка немецкого правительства. Копальский и его друзья высосали из немецкой казны столько денег, что на них, должно быть, можно было ещё раз отремонтировать рейхстаг. Копальский в Германии не воровал, не грабил на большой дороге. Он учился. Просто учился. Как, спрашивается, жить в Германии безбедно? Нужно учиться и не заканчивать высшие учебные заведения. Уходить с последнего курса и поступать в другое учебное заведение. Служба социальной помощи исправно платила Копальскому за эту тягу к знаниям. На кого он только не учился. Апогеем образовательного марафона стало поступление Копальского в некий университет. После этого на вопрос, на кого он учится в этот раз, Копальский с гордостью и с какой-то непростой интонацией отвечал: я учусь на еврея.

Там же в Германии Копальский женился на очень симпатичной и милой девушке. Девушка эта не стеснялась рассказывать о себе смешные истории. Один рассказ был о том, как она, пытаясь выпить из баночки йогурт, опрокинула его себе на лицо. В этот момент она в одиночестве стояла на перроне. А на противоположном перроне ожидала поезда огромная толпа. Когда йогурт вывалился на лицо девушке, толпа напротив чуть ли не зааплодировала. Не каждая девица решится рассказать о себе такое.

Я, Ковров и Баранов с закуской и выпивкой подошли к какому-то бревенчатому сараю, стоящему посреди поля, и расположились на крыльце. Из закуски, помню, у нас была мелкая копчёная рыбка в размокшей картонной коробке. Я ел рыбку вместе с головой и костями. Баранов пытался каждую рыбку очистить. Бесполезное занятие. Начали разговаривать. Конечно, о женщинах. Баранов любит описывать свои любовные похождения. Иногда его рассказы изобилуют такими деталями и подробностями, что тебя пробирает, словно на мороз вышел.

И Ковров, и Баранов относятся к женщинам как к людям. Я – нет. Не то чтобы я не признавал, что в них есть что-то человеческое. Вовсе нет. Просто для меня женщины – не люди, они что-то вроде инопланетян. Чужие мне существа, которых я абсолютно не понимаю. Они ведь и внешне совсем не похожи на мужчин, если вы заметили. Почему же вы уверены, что в головах у них то же, что и у мужиков? Судя по моему опыту, они притворяются, что понимают мужчин. На самом деле они ходят по мужикам, как по ступенькам. Постараюсь ещё раз объяснить. Я лично им не доверяю. При общении с женщиной я испытываю робость и страх. Страх того, что она поставит меня в какое-то чрезвычайно затруднительное положение. Положение, из которого я никогда не выберусь. Я боюсь женских насмешек. Я внимательно прислушиваюсь к женским словам и очень чутко на них реагирую. Когда женщина оказывает мне знаки внимания, я искренне удивляюсь. Почему-то я на сто процентов уверен, что между мужчиной и женщиной не может быть нормальных человеческих отношений. Ведь если они могут сразу лечь с вами в постель, думаю я, почему бы им сразу не пойти и не лечь в постель. К чему разговоры? Главное, мне кажется, уметь заговорить женщине зубы. Запудрить ей мозги – вот залог успеха. Я уверен, что нормальных слов женщины не понимают. Мне кажется странным, что женщина тоже может чувствовать. Что она, к примеру, тоже может хотеть мужчину. Когда женщина говорит мне «я тебя хочу», мне кажется, что она нагло врёт. Но, несмотря на всё вышесказанное, если женщина попросит меня о чём-то, я выполню всё, что она захочет. А женские слёзы настолько пугают меня, что я чувствую слабость в коленях и готов пойти на всё, только бы этих слёз больше не видеть. Мои женщины плачут довольно часто. И я сразу становлюсь послушной марионеткой.

Попивая пиво и заедая его рыбкой, мы сидели на крыльце сарая. Постепенно я вышел из разговора. Наблюдая, как болтают мои друзья, я получаю истинное удовольствие. Меня почему-то очень радует факт, что они просто треплются. Они не ругаются между собой, не врут друг другу, не заискивают, а просто чешут языками. И это, я считаю, само по себе замечательно.

Баранов обладает интересной способностью. Он может в разговоре быть энергичнее, чем это требуется. Словно общение для него – это тяжёлая работа. Преувеличенно удивляться, громко смеяться, говорить восхищённое «правда, что ли?» – всё это Баранов зачем-то делает. Ковров – наоборот. Этот долго слушает, а после припечатывает какой-нибудь ударной фразой.

Сидя на крыльце, мы сетовали на то, что напрасно сюда приехали. Бессмысленная поездка. Ничего умнее не могли придумать. И девиц тут нету, и время теряем. Хотя, в общем, неплохо. И пиво есть, и солнце светит. Слово за слово, решили смотаться в Клин. Разведать обстановку. Может, думаем, нам повезёт, и мы там с кем-нибудь познакомимся. Да и сидеть на одном месте, честно говоря, надоело.

Снова вышли на трассу. Поймали «Волгу». В «Волге» мужик, который с трудом видит дорогу из-за висящих перед лобовым стеклом игрушек: бельчата, звёздочка с лучистыми глазками и комичные лягушата как-то не вяжутся с небритой мордой шофёра. Зачем он их повесил? Может быть, дочка попросила. Погладила папу по голове и попросила повесить: «Хотя бы одну, папа». Папа скрепя сердце повесил – пусть болтается. Затем ещё и ещё. И вот уже болтается целая коллекция.

Мы сели в машину. Мужик не побоялся посадить нас троих одновременно. Эта тема, кстати, потом будет иметь продолжение. Тронулись с места. Справа и слева потянулись поля и раздолбанные автобусные остановки. Солнце куда-то скрылось. Небо стало сероватым. Почему моя родина имеет такие унылые пейзажи? Зачем в моей родине так много места? Так много, что люди бродят по ней и никак не могут по-настоящему внимательно разглядеть друг друга? Мы разговариваем с людьми подолгу, а после не можем узнать их на улице. Мы попросту не смотрим им в глаза. Нам это неинтересно и почему-то стыдно. Мы забываем имена, переспрашиваем по многу раз и всё равно их не помним. А в памяти остаётся какой-то дурацкий, непонятно кому принадлежащий номер телефона. Бесполезные семь цифр. Чей же это телефон, в конце-то концов? Чей же это телефон?

Прибыли в Клин без помпы. Встречающих не было. Оркестра тоже. Сразу пошли в магазин, обшитый листовым, покрашенным зелёной краской железом. Издали магазин напоминал танк. Прибывая в новый город, сразу хочется в нём что-нибудь съесть, чтобы попробовать город на вкус. Так должно быть не только у меня одного. Мы купили в магазине чего-то перекусить и, конечно, приобрели знаменитое «Клинское» пиво. Дрянь пиво оказалось. Думается, это из-за воды. Вода здесь паршивая. В голове сразу выстроилась цепочка: ржавая вода, которая еле течёт из крана в нашем номере в доме отдыха; эту воду в баки набирает знакомый нам француз; он везёт воду на завод и там разливает её в фирменные бутылки – вот тебе и пиво.