Ковчег спасения. Пропасть Искупления - Рейнольдс Аластер

Клавэйн провернул штурвал еще раз, и дверь открылась, позволяя войти.

За ней было темней, чем в коридоре до нее. Клавэйн перешагнул через полуметровый комингс, пригнувшись, чтобы не оцарапать голову. Металл колеса был обжигающе-холодным. Пришлось подышать на онемевшие пальцы.

Войдя, покрутил такое же колесо, пока дверь не вернулась на место – но на сей раз прикрыл пальцы рукавами. Он направился в темноту, и зажглись бледно-зеленые лампы, разгоняя сумрак зала, огромного, низкого и длинного, словно пороховой погреб.

Здесь был заметен изгиб кольца. Стены загибались кверху и книзу, сливаясь с полом и потолком. Вдали тянулись ряды анабиозных контейнеров.

Клавэйн знал в точности, сколько их: сто семнадцать. Из экспедиции на корабле Галианы вернулось сто семнадцать человек, и никого из них невозможно оживить. Многие члены команды подверглись столь жестокому насилию, что останки различались лишь посредством генетического анализа. Тем не менее для них выделили отдельный анабиозный контейнер.

Клавэйн брел между рядами, под ногами лязгала решетка пола. Тихо жужжали механизмы. Все криокапсулы работали в нормальном режиме – не потому, что сохранялась надежда воскресить погибших. Их сочли благоразумным держать в замороженном состоянии. Хотя в них – за исключением, конечно же, одного тела – и не заметили признаков чужеродных машин, волков, – возможно, эти машины все-таки присутствовали. Ничтожных размеров паразиты, настолько мелкие, что человеческая аппаратура не способна их зарегистрировать, могли ждать, затаившись, своего часа. Останки несложно кремировать, но тогда исчезнет возможность узнать что-либо о волках. Обитатели Материнского Гнезда были людьми чрезвычайно благоразумными.

Капсула с телом Галианы стояла отдельно от прочих, на небольшом возвышении, чуть наклонно. Изъеденная коррозией аппаратура напоминала резьбу по камню. Криокапсула казалась саркофагом могучей королевы-чародейки, любимой народом отважной воительницы, защищавшей своих людей до конца и теперь покойной, окруженной вернейшими рыцарями, советниками, фрейлинами. Еще не подойдя к капсуле вплотную, сквозь ее прозрачный верх гость увидел профиль Галианы, ее плечи, лицо. Спящая королева казалась умиротворенной, спокойно принявшей судьбу. Руки сложены на груди, подбородок приподнят, так что выделяются волевые, сильные черты благородного лица. Глаза закрыты, на лбу ни морщинки. Будто потоки темной влаги, с головы спадают длинные, подернутые сединой волосы. На коже поблескивают мириады крошечных льдинок, переливаются мягкими тонами синего, розового, зеленого. В смерти Галиана выглядела утонченно-красивой, хрупкой, удивительной – словно изваянная из глазури.

Клавэйну хотелось плакать.

Он коснулся холодной крышки, провел пальцами, оставляя четыре едва заметных следа. Столько бы сказал ей, если бы она вырвалась из страшных объятий волка, столько бы объяснил… Ее размораживали лишь единожды, сразу после возвращения. Но через годы или века ее ведь снова могут согреть!

Он снова и снова думал, что скажет, если разум Галианы хоть на миг прорвется сквозь мрак. Вспомнит ли она Клавэйна и то, как были вместе? Вспомнит ли Фелку, близкую и дорогую обоим как родная дочь?

Бессмысленно терзать себя надеждой. С Галианой больше не поговорить. Никогда.

– Я решился, – сказал он вслух, и с каждым словом изо рта вырывалось облачко пара. – Не уверен, что ты бы одобрила. Ведь ты никогда не позволяла создавать закрытые клубы вроде этого совета. Говорят, это из-за войны. Тактическая необходимость, соблюдение военной тайны. Но зародыш совета образовался еще до войны. Всегда секреты, всегда попытки скрыть важное – даже от самих себя.

Пальцы онемели от холода.

– Я решил вступить в совет, потому что назревает очень плохое. Если нужно это остановить – сделаю все возможное. Если остановить невозможно – приложу все усилия, чтобы провести Материнское Гнездо сквозь бурю. Но вне совета я не смогу ничего. Галиана, никакая победа в войне не вызывала у меня столько сомнений, как эта. Наверное, и ты бы сомневалась на моем месте. Ведь всегда с подозрением относилась к слишком простому, подозревая обман. Я-то знаю. Сам попался в твои силки.

Он вздрогнул. Почему-то стало очень холодно и закололо меж лопаток – словно подглядывает кто. Но вокруг по-прежнему ровно гудели механизмы, огоньки капсул не изменились.

Клавэйн понял вдруг, что совсем не хочет здесь задерживаться.

– Галиана, – проговорил он поспешно и виновато, – я должен это сделать. Будь что будет, но я приму предложение Скади. Надеюсь, ты поймешь.

– Клавэйн, она поняла бы.

Он резко обернулся и тут же, узнав голос, понял: бояться нечего.

– Фелка! Как ты меня нашла?

– Догадалась. Всегда думала, что ты напоследок захочешь посоветоваться с ней.

Как же тихо Фелка вошла. Он присмотрелся – да ведь дверь открыта. И почувствовал холод от сквозняка.

– Я и сам не понимаю, зачем пришел сюда. Она ведь мертва.

– Она – твоя совесть.

– Потому я и любил ее.

– Мы все любили ее. И потому она кажется нам живой, все еще ведущей нас. – Фелка подошла вплотную. – Нет ничего зазорного в том, чтобы приходить сюда. Я не стану считать тебя слабее или меньше уважать.

– Я уже понял, как мне следует поступить.

Она вежливо кивнула, будто он всего лишь сказал, который час.

– Пойдем отсюда. Здесь слишком холодно для живых. Галиана не обидится.

Клавэйн двинулся следом за Фелкой к двери. Перешагнув комингс, взялся за колесо, закрывая тяжкую герметичную дверь, оставляя память и призраки прошлого в холоде и покое – там, где им и до́лжно быть.

Клавэйна ввели в зал совета. Он ступил за порог, и сразу утих постоянный мысленный шум, будто порывом ветра унесло отголоски тысяч разумов Материнского Гнезда. Подобное умственное безмолвие было очень неприятным для большинства сочленителей, но даже если бы Клавэйн не вернулся только что из места упокоения Галианы, где царила такая же тишина, он едва ли ощутил бы нечто большее, чем мимолетное неудобство. Слишком много времени он провел на дальних окраинах владений сочленителей, чтобы беспокоиться об отсутствии чужих мыслей в голове.

Конечно, здесь одиночество не было полным. Он слышал разумы членов совета, хотя их обычные мыслительные блоки позволяли уловить лишь наиболее поверхностные, простые мысли. Сам же зал был неприметным: большая сфера с ярусами кресел, почти достигающими вершины купола. Пол гладкий, серый, блестящий, в центре – единственное кресло, жесткое, простое, сделанное зацело с полом, словно выдавленное из него.

– Клавэйн! – воззвала Скади.

Она стояла на краю далеко выступающего из стены балкона.

– Я слушаю.

– Садитесь в кресло!

Он ступил на блестящий пол, отзывавшийся отчетливым стуком на каждый шаг. Ощущение – будто ты в зале суда, идешь слушать собственный приговор.

Клавэйн сел в кресло – как и ожидалось, жесткое, неудобное. Закинул ногу на ногу, поскреб в бороде:

– Скади, давайте поскорей с этим покончим. Я готов.

– Клавэйн, всему свое время. Понимаете ли вы, что с новым знанием приходит и ответственность за сохранение его в тайне? Что секреты, доступные Высшему совету, не должны попасть в руки врага? И передача их другим сочленителям недопустима?

– Скади, я представляю, во что ввязываюсь.

– Клавэйн, мы просто хотим удостовериться. Едва ли вы можете нас упрекнуть в этом.

Ремонтуар встал:

– Скади, он же сказал, что готов. Этого достаточно.

Женщина посмотрела на него с равнодушием, показавшимся Клавэйну куда страшнее открытого гнева.

– Ремонтуар, благодарю вас за пояснение.

– Он прав, – вмешался Клавэйн. – Я полностью готов.

– Тогда будьте готовы и к тому, что сейчас в ваш мозг поступят ранее запретные для вас сведения.

Клавэйн против воли стиснул подлокотники кресла, хотя и понимал, сколь нелепо это инстинктивное движение. Похоже он ощущал себя четыреста лет назад, когда Галиана впервые продемонстрировала ему Транспросвещение. Произошло это в Гнезде на Марсе; раненному в мозг Клавэйну внедрили нейроимплантаты. Поначалу Галиана лишь издали показала общность разумов – но за миг до того он будто стоял на берегу и видел приближение цунами, считая секунды до чудовищного удара стихии. И хотя сейчас навряд ли можно было опасаться изменений в разуме, ожидание было пыткой. Ведь он получит доступ к знаниям столь удивительным и опасным, что ради них создали иерархию в прежде однородном сообществе, разделяющем мысли всех его членов, в коллективном разуме равных.