Русский ад. На пути к преисподней - Андрей Караулов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ее любил и уважал весь мир, но ее никто не любил и не уважал в Советском Союзе. Обидней было другое: она (вроде бы) все делала правильно, она (вроде бы) все правильно говорила, она — уже без «вроде бы» — хотела добра, только добра… — Нет же, Советский Союз, ее Родина, отвечал ей так, как он не мстил, наверное, никогда и никому.
Ну кто, кто позволил себе в Форосе, на большой, совершенно голой скале, начертить, да еще с указательной стрелкой в сторону дачи, эти поносные слова: «Райкин рай»?
Где рай?! Это Форос рай?! Если бы все, что она делала для державы (причем делала публично, на глазах у всех), предложил бы кто-нибудь другой (Алла Пугачева, например), был бы восторг — всюду, на каждом шагу. А ее везде встречает ненависть, только ненависть…
И — лесть ближайшего окружения. Да, конечно: она, Раиса Горбачева, появилась в этой стране слишком рано, слишком… эффектно, наверное, чтобы люди (вся страна, на самом деле), кто еще не умел, не научился красиво одеваться, воспринимал бы ее без иронии… Вот и получилось, что она запрягла свою страну, как Хома Брут — ведьму, и тут же, с удовольствием, стала учить всех уму-разуму — всех!
Теперь она почти не вставала с кровати: жить лежа — это легче.
Раисе Максимовне стало по-настоящему страшно весной 91-го, в мае, когда она увидела, как Михаил Сергеевич по вечерам изучает телефонные разговоры своих ближайших соратников. По его приказу Крючков записывал всех: Александр Яковлев, Медведев, Примаков, Бакатин, Шахназаров, Черняев; КГБ делал (для удобства) своеобразный «дайджест», и Михаил Сергеевич его просматривал.
Потом, минувшей весной, стало еще страшнее: впервые за 38 лет их жизни она увидела, как Михаил Сергеевич плачет. Началось с глупости. Ира, их дочь, сказала, что Сережа, врач, ее приятель, назвал сына Михаилом (в честь Горбачева). Родители его жены рассвирепели, выгнали ребят из дома, и теперь парень обивает пороги загса: по нашим законам, оказывается, дать другое имя ребенку — это целое дело.
И Михаил Сергеевич взорвался. Он кричал, что Ира — дура, что ему совершенно не обязательно все это знать, что Ире с детства все дается даром, что ей нужно уметь молчать — и т. д. и т. д. Ира вскипела, за нее глухо вступился Анатолий… — а Михаил Сергеевич как-то сразу обмяк, сел на диван и закрыл лицо руками…
Раиса Максимовна знала, что она будет с ним всегда, до конца, что он — ее судьба. А Михаил Сергеевич? Сам он? После Фороса ее вдруг кольнула мысль: если бы Михаилу Сергеевичу снова, еще раз вернули бы ту ослепительную власть, какая была у него в 85-м, но с условием, что ее, Раисы Горбачевой, не будет рядом с ним… вот как бы он поступил?..
Нет, есть вопросы, которые человек не имеет права себе задавать…
Врачи молчали. Это было ужасно.
После Фороса, утром 24-го, Горбачев позвонил Ельцину: «Борис Николаевич, тебе присвоено высокое звание Героя Советского Союза…»
— Еще чего, — огрызнулся Ельцин. — Подпишете — и это будет ваш последний Указ…
Так и сказал, сволочь! Сблизиться не получилось: обещая дружбу, Горбачев мог обмануть кого угодно, но только не Ельцина.
А водка? Горбачев знал, что если Ельцин пьет, он пьет по-черному.
Горбачев отлично помнил этот документ: весной, в конце апреля, Александр Яковлев принес ему подробную, страниц на двадцать, выписку из «истории болезни» Ельцина. Цикл запоя — до шести недель. Жуткая абстиненция. Резко слабеет воля, и в этом состоянии он легко поддается на любые уговоры, угрозы и провокации.
Яковлев тоже хорош: дождался, пока Горбачев прочтет, и спрашивает:
— Что с этим делать-то?
— В газеты отдай! — разозлился Горбачев. — Что… — что… Хочешь, отдай пациенту…
И действительно: Яковлев поехал в Белый дом и отдал папку Ельцину.
А что тут сделаешь, в самом деле?
Бедная страна! Многие мужчины, влюбившись в ямочку на щеке, по ошибке женятся на девушке целиком…
«Убить… не убьют — значит будут играть с Конституцией. Но это ж смешно, в самом деле… я ж все вижу… да? А если… не вижу? Тогда? Нет, вижу. Вижу! Тогда-то он и сделал эту глупость: вызвал в Кремль маршала Шапошникова. Да еще Бакатина; Президент Советского Союза верил Бакатину как себе.
26 сентября 1991 года, еще одно (уже был Форос!) начало его конца.
Идиотское совещание в Кремле, в его кабинете, точнее — в комнате отдыха…
Как он жалел сейчас об этом разговоре, Господи!
И с кем, с кем говорил? С Шапошниковым?!
А с кем же еще было ему говорить?
Маршал — трус. Приказ явиться в Кремль застал его поздно вечером, в самый… неподходящий момент, в постели, но Земфира Николаевна, супруга министра обороны, не обиделась, потому что это все пустяки, а Кремль — это Кремль, ничего не поделаешь, «твари дражайшие», как звала она Раису Максимовну и Горбачева, это — теперь — их главные кормильцы.
Утром 23 августа, в тот самый час, когда Шапошников, главком ВВС, собрал Главный штаб, чтобы (на всякий случай) выйти из партии, ему позвонил генерал армии Моисеев, первый заместитель неизвестно какого министра обороны (Язов с ночи был в Лефортове), передал, что Шапошникова вызывает Горбачев, и, прикрывая трубку ладонью, спросил:
— Это правда, что ты с партбилетом расстался?
— Так точно… — дрогнул Шапошников.
— Ну-ну… А вот я бы не торопился, — бросил Моисеев и положил трубку.
В кабинете Горбачева сидели Ельцин, Бурбулис и два-три человека, которых Шапошников не знал.
— Доложите, что вы делали 19–22 августа, — сухо приказал Горбачев.
Шапошников заявил, что он сразу же возненавидел ГКЧП и был готов разбомбить Кремль, если начнется штурм Белого дома.
Ответ понравился.
— Из КПСС вышли? — спросил Горбачев.
Шапошников смутился, но отступить было некуда:
— Принял… такое решение.
Горбачев посмотрел на Ельцина:
— Что будем делать, Борис Николаевич?
— Назначить министром обороны! — сказал Ельцин.
Главный военный летчик Советского Союза чуть не упал.
— Приступайте к своим обязанностям, — тут же сухо приказал Горбачев. — Вам присвоено воинское звание маршала авиации.
Выйдя из кабинета, Шапошников наткнулся на Моисеева. Лицо нового министра обороны было как взорвавшаяся плодоовощная база.
— Аг-га, — скрипнул Моисеев. — Говорил тебе, с партией не торопись!
Через несколько минут Горбачев своим указом отправит Моисеева в отставку.
На самом деле Евгений Иванович Шапошников был не глупым человеком, отнюдь. С годами он все чаще и чаще задумывался над интересным парадоксом: в России так трудно получить генеральские звезды и тем более власть, что потом, когда эта власть — есть, все, абсолютно все, усилия тратятся только на то, чтобы эту власть сохранить.
Иными словами: честно работать — уже невозможно. Любой журналист, который зарабатывает, подлюга, на твоих же пресс-конференциях, сильнее, чем ты, министр обороны!
Это не он боится говорить с тобой, а ты с ним, потому что тебя, министра обороны Советского Союза, за одно неосторожное слово, которое он — будьте спокойны! — тут же выкатит в газеты, могут выкинуть не то что из армии… из жизни, а ему, гаду, — хоть бы хны! Ему не грозит отставка, нет; тебя, может быть, последнего боевого маршала в Европе, можно уничтожить, как козявку, а он будет только смеяться; у тебя власть, а у этой мелюзги сила — вон как!..
Ельцин несколько раз приглашал Шапошникова к себе на дачу. Шапошников видел: у Горбачева уже нет власти, у Ельцина — еще нет. Они намертво, морским узлом связали друг другу руки.
Объективно Горбачев нравился Шапошникову больше, чем Ельцин. Встречая Ельцина из поездки в Америку, Шапошников собственными глазами видел, в каком состоянии Президента России вывели из самолета, — пожалуй, это было самое сильное впечатление за всю его жизнь.
Но если Ельцин боролся за власть потому, что он хотел работать, то Горбачев боролся за власть только потому, что он хотел уцелеть. Да, Ельцин не обладал умом, какой необходим Президенту России, но у Горбачева не было совести — что хуже? И никто — ни Горбачев, ни Ельцин… — никто не знал, что же все-таки делать с этим кошмарно-огромным ядерным государством, которое называется Советский Союз.
26 сентября 1991-го: глупость, которой нет названия.
Президент СССР — метался…
Он вскочил на лошадь и бешено помчался во все стороны сразу.
…Кабинет Горбачева находился на третьем этаже — окна выходили на изнанку Кремлевской стены, за которой гордо раскинулась Красная площадь.
Когда Михаил Сергеевич был «избран» Генеральным секретарем, управделами предложил ему бывший кабинет Сталина, который очень-очень долго, почти три десятилетия, был закрыт (Маленков предлагал устроить в этом кабинете музей, но идею не осуществили, не успели), и приказал подобрать ему «что-нибудь повеселее».
«Повеселее» были владения Брежнева. После отставки премьера Тихонова кабинет Сталина занял (и то ненадолго) Рыжков.
