В преддверии бури (СИ) - Рудкевич Ирэн

Местность вокруг тоже стала другой: равнина, перемежаемая широкими реками и густыми пятнами багряных лесов, сменилась сначала пологими холмами, а затем и крутыми взгорками. Дубы, буки и вязы уступили место елями и соснам, меж широко расставленных стволов всё чаще стали попадаться мшистые валуны, а то и целые скальные выходы, покрытые серыми разводами терпимого к холоду мха, что и до самой зимы будет липнуть к их пористым бокам, пока, наконец, не засохнет.

Вначале, вблизи границы, вдоль большака ещё встречались крупные, зажиточные деревни: сушились на берегу рыбные сети, бились бортами о грубые деревянные пристани крошечные лодчонки, курились сизым печным дымом приземистые бревенчатые избы. Иногда даже попадались постоялые дворы с покосившимися, кое-как намалёванными вывесками — останавливаться на них я не стала, решив поберечь остатки денег. Но чем дальше я отходила от Империи, тем малолюднее становилось: крупные деревни уступили место маленьким хуторкам на три-четыре дома, а вскорости исчезли и они — и большак сделался совсем безжизненным.

Зима подступала всё ближе. Изредка попадались ещё едва заметные островки перемёрзшей травы — совсем несытный, но хоть какой-то корм для коня — остатки овса рыжий наглец и обжора прикончил ещё два дня назад. Теперь он непрестанно и недовольно фыркал, требовательно кося глазом в мою сторону. Голодному скакуну вторил и мой желудок — в сумках оставалась пара последних, зачерствевших уже лепёшек, а купить новые было негде.

— Потерпи, дружок, — потрепала я коня по холке. — Пока до жилья не доберёмся, не видать нам с тобой полноценной еды.

И поёжилась от пробравшихся под плащ влажно-ледяных щупалец воздуха.

Нет никакого труда магу обогреть себя в любую погоду, но, памятуя предупреждение Кайры, я старалась не прибегать к чародейству. Из самих Башен меня, конечно, не почуют, но ежели встретится вдруг на дороге странствующий магик — беды не миновать. Да даже и не магик, случайный путник или припозднившийся караванщик из туманной дымки вдруг вынырнет, а тут вон, маг-стихийник путешествует, и воздух вокруг него так и парит, прогретый. Вроде бы ничего такого, ну маг и маг, ну путешествует. Вот только слухи всегда бегут вперёд, и к моему прибытию вся Тамра будет знать обо мне. Конечно, тут же найдётся работа, причём, за неплохие деньги — в портовом городе хозяин любого корабля захочет нанять чародея (и даже чародейку!), способного уберечь его корыто от гнева морской стихии.

Вот только не собиралась я так явно и громко заявлять о себе. Рано или поздно слухи о появившейся в Альтаре волшебнице докатятся и до Башен Кхарра. Вот там и зададутся вопросами, кто я такая и откуда взялась, перебирая списки дипломированных чародеев: выучеников Башен либо доморощенных, но не забывающих ежегодно платить немалую дань за грамоту на колдовство. А без грамоты этой, уж будь добр, колдовать-то не моги, а то длинные руки имперских магиков хоть в Альтар, а хоть и на дикий Шадор дотянутся, вмиг спеленают и пред светлые очи башенных магистров доставят; а там уж дознаватели выяснят, кто ты, откуда пришла да где выучилась: с их методами и всё, как есть расскажешь, и ещё присочинишь, лишь бы смилостивились заплечных дел мастера, пытки прекратили.

А потом самого-то незадачливого чародея, магистры (с императорского, само собой, дозволения), может, и помилуют даже — за «добровольную помощь дознанию и чистосердечное раскаяние», — коли императору, в лице магистров, на верность присягнёт да на благо Башен служить согласится; а вот выучившему его придётся совсем не сладко — ошейник противочародейский на шею накинут — и на дыбу его, в назидание всем, чтоб не смели поперёк Башен идти.

Нет, нельзя мне со своей магией никому на глаза попадаться, лучше уж так, как все, руками да ногами помахать, ежели невтерпёж станет.

С этими мыслями мы с Буяном угрюмо поплелись дальше в надежде, что попадется на пути какая-никакая деревенька, где можно будет на остатки денег снять комнатушку на ночь или хотя бы сеновал — уж жуть как надоело в холоде да грязи ночевать. Но поселение так и не встретилось.

Смеркалось, с хмурых небес посыпались первые снежинки. Мокрые, тающие ещё в полёте, они заползали за ворот плаща и ледяными каплями стекали по спине и шее, вымачивая одежду, изгоняя последние остатки хранимого ею тепла. Пора было устраиваться на ночлег — со вздохом, полным разочарования, я вынуждена была признаться себе, что сегодняшняя ночёвка под крышей, в тепле, так и останется мечтой.

Стоило мне только свернуть с дороги в сторону недалёкого леса, как сапоги тут же по щиколотку ушли в раскисшее грязевое месиво. Чертыхаясь и на все лады кляня и этот холодный северный край (есть, конечно, и севернее, и суровее, но сейчас признаваться в этом ох как не хотелось), и безлюдный большак, и царившее вдоль него абсолютнейшее запустение, я побрела в сторону темневшего шагах в пятидесяти впереди скального выхода; грязь чавкала, недовольная тем, что на каждом шаге мне удавалось отобрать у неё сапог, и радостно обхватывала его своими крепкими объятьями при следующем.

Борясь с нею и упирающимся конём, я кое-как добралась до камней. К моему удивлению, место оказалось весьма удобным: высокие, в два моих роста, валуны полукольцом окружали ровную каменную площадку, своими боками прикрывая её и от ветра, и от любопытного взгляда с дороги, буде такой откуда-нибудь появится; а кроме того, большая её часть оказалась ещё и накрыта, будто крышей, нависающими сверху широкими лапами растущей прямо среди валунов ели.

— Ну вот, а ты упрямился, — назидательно сказала я коню.

Буян, фыркнув, ткнулся холодным носом мне в плечо, подтолкнул вперёд — что встала-то, хозяйка, располагаться давай, не зря же с таким трудом сюда тащились.

Пока я рассёдлывала коня и ходила за лапником для подстилки и хворостом для костра, окончательно стемнело. Руки совсем закоченели, и костёр всё-таки пришлось разжигать при помощи магии — зато сложенные шалашиком ветки разгорелись сразу, от оранжевого пламени плеснула волна тепла, затекла под мокрый плащ, высушивая его. Я уселась на расстеленный лапник, негнущимися пальцами вытащила из сумки две последних лепёшки. Над плечом тут же зачмокали конские губы — Буян, не дожидаясь приглашения, потянулся к еде.

— Уговорил, наглый, — улыбнулась я, отдавая ему обе. — Но за это будешь меня сторожить всю ночь.

Конь всхрапнул, аппетитно похрустывая лепёшками, попытался выпросить ещё, но я оттолкнула его морду.

— Нет больше ничего, нет. Вот доберёмся до жилья, там и появится. А теперь спать давай.

С этими словами я улеглась на плащ, свернулась клубочком, накрывшись отороченным мехом краешком, и тотчас провалилась в тревожный сон.

Мне снились лица, смутно знакомые и в то же время чужие. И место — из ночной темноты, выхваченные неживым светом круглых фонарей на длинных чернёных ногах, виднеются добротные стены деревянных домов.

Поднявшийся ветер свистел меж ветвей и камней, врываясь в сон разрушительным штормом. Треск костра — и шторм вдруг становится огненным и голосом Атиаса поёт «Шалиф-ээ» на древнем певучем наречии.

Чмокает раскисшая грязь большака, свистит кнут, и возница зычными окриками подгоняет измученных быков, тянущих перегруженную телегу. Ему вторит другой голос, и я различаю обрывистые слова, доносимые ветром:

— Дава… Нужно… Не останавли… А там уж близ…

Сон и явь перемешивались меж собой в причудливый калейдоскоп образов, сказочных и настоящих, и я никак не могла разобрать, что есть что. Но в какой-то миг и они, тревожные и необъяснимые, поблекли, превратившись в чёрно-белые бесформенные тени, и я наконец-то погрузилась в спокойную, уютную дремоту.

К утру снег прекратился; ночной морозец прихватил жидкую грязь большака хрустящей коркой, и идти стало легче. Небо, казалось, набрякло ещё сильнее, в воздухе, несмотря на стужу, так и висела вчерашняя противная хмарь, и в её туманной пелене гулким эхом разносился вокруг цокот копыт идущего в поводу Буяна.