Троица - Александр Марков

Решили отправить гонцов в Коломенское, и выбрали троих детей боярских, а меня четвертым. И мы тотчас отправились в путь. Настёнка мне из-за дерева платком помахала. А Захар Ляпунов нам вслед крикнул:

— Встретимся на Пожаре у Лобного места!

Миновали мы Китай-город, по мосту переехали в Заречье, и оттуда Серпуховскими воротами к Даниловскому монастырю направились. Кругом монастыря цариковы люди бродили. Вот мы им и говорим:

— Бегите-ка в свой табор да скажите своим боярам и дворянам, пусть пришлют преговорщиков.

— А вы кто? — они спрашивают.

— Мы, — говорим, — выборные от московских служилых людей.

Недолго мы прождали, и вот приезжают переговорщики от цариковых бояр: от князя Трубецкого, от Сапеги и от атамана Заруцкого. Сказали мы им, что задумали Шуйского свести. Они же меж собой переглянулись и ответили:

— Бог в помощь! Давно пора.

— Только надобно, чтобы и вы своего царика связали и к нам в Москву привели. И тогда мы все купно соберемся и решим, кому быть царем.

— Это можно, — сказали они. — Что нам до царика? Нам он давно опостылел. На кол его посадить, и всего делов.

— А вы поклянитесь, что не обманете.

— Зачем нам вас обманывать? Ступайте, вяжите своего Василия, а мы завтра же своего Димитрия повяжем.

Поехали мы обратно в город, нашли Захара с товарищами у Лобного места и всё им рассказали. И тотчас же Захар повел нас в Кремль, в палаты царские. Хотел и я с ним к царю пролезть, но не сумел: слишком много было охотников, отпихнули меня. Пришлось вместе с прочими, кто в палатах не поместился, у крыльца ждать.

А стрельцы, что крыльцо охраняли, нисколько нам не препятствовали, а только спросили:

— Что, православные, хотите царя-батюшку с престола свести? Ну, туда ему и дорога. До чего Россию довел, подлец!

В скором времени выходит Захар Ляпунов, усы дыбом, глаза горят, взмок весь, кулачищами машет.

— Не слазит, собака, сопротивляется! Я ему говорю: Василий Иванович! Люди московские тебе челом бьют. Ты на царство сел не по праву, избран не всенародно. Через то и нет счастья царству твоему. Видишь сам, что делается: вся земля разорена, кровь льется, враги одолевают. Как твои братья пойдут на войну, так всякий раз со срамом возвращаются, а войско разбегается. Защитника нашего и спасителя, Михайла Скопина, вы отравой окормили. Положи посох свой, сойди с царства! А мы уж о себе сами порадеем. Так и сказал, без увертки и прямо, посовести. А он как вскочит, как ножками затопает! Нож даже выхватил, на меня замахнулся. Ах ты, кричит, сукин сын, выблядок! Как ты мне смеешь такое говорить, когда мне бояре этого не говорят? Я ему отвечаю: Василий Иванович! Убери ножик! И не тронь меня, а то я тебя как вот этой рукой возьму, так в прах и изотру! Кулак ему показал, он и обмяк. Ну ладно, думаю, государь! Будут тебе бояре! Пойдем, братцы, объявим народу! Велите в колокола звонить! Айда на Лобное место! Тащите бояр, патриарха, попов, дьяков, всех!

Разбежались мы по городу народ созывать. Я первым делом на Троицкое подворье кинулся, кликнул старца Аврамия и всю братию. Аврамий велел бить в колокола, а меня послал за Филаретом. Но Филарета уже и без меня нашли и на Пожар привели; также и Василья Голицына, и Ивана Воротынского, и Федора Мстиславского, и прочих бояр, и патриарха со всем священным собором.

На Пожаре народу тьма, не протолкнуться, а со всех сторон еще люди бегут. От колокольного звона речей не слыхать. Вот смотрю я: народ подвинулся к Водяным воротам. Видно, решили, что на Пожаре всем не поместиться, и вздумали в поле идти к Данилову монастырю — там места поболее.

Когда по мосту шли, я думал — сейчас мост потопим. По колено в воде брели, вот сколько было народу. На Ордынке нескольких баб чуть до смерти не задавили. Здесь, в стрелецкой слободе, к нам и стрельцы пристали, иные даже с семьями.

За Серпуховскими воротами собралось нас тысяч сто, а то и больше. Здесь я внезапно Настёнку заметил.

— Ты чего, — говорю, — Настасья, сюда явилась? Тут дело государское решается, мужеское, а девкам надо дома сидеть.

— А я любопытствую, — говорит она.

Обратились к народу лучшие люди: большие бояре, думные дворяне и прочие. Что говорили они, невозможно было нам услышать из-за множества людей и большого отдаления. Сдается мне, все речи были против Шуйского. Может быть, только патриарх Гермоген стоял за Василия: очень уж он гневно на Захара и на бояр крестом махал. Опричь патриарха не нашлось спорщиков. Народ вопил: «Долой Шуйского!», и других слов никто не молвил. Потом велели нам расступиться и пропустить бояр: они к царю поехали. А мы все за ними пошли обратно в город. И там у Лобного места долго ждали, пока нам объявят, чем кончилось дело. Дождались наконец князя Воротынского.

— Василий Иванович царство оставил, — сказал он. — Венец свой царский, посох, державу и бармы вернул в казну. Отныне, пока не даст Бог нам нового царя, рядить дела будет дума боярская, как исстари заведено.

Составилось в народе большое ликование и веселье. Избавились от царя несчастливого! Больше не литься крови христианской!

Тут, видать, и торговые люди смекнули, что дело миром уладилось, и не будет смуты кровопролитной, как в тот день, когда Расстригу скидывали. В миг все лавочки пооткрывались; откуда ни возьмись всякий многоразличный товар появился.

Напились мы с Настёнкой квасу; купил я ей и орешков обещанных.

Потом долготерпеливейшие из людей остались смотреть, как Василий Иванович из царских палат в свой княжеский дом поедет. А мы не захотели ждать, пошли к монастырю Девичьему: путь неблизкий, а ночь скоро; мне же еще возвращаться.

Ай да мы, ай да люди московские! Сумели такое великое и страшное дело совершить без крови, без лиходейства, по закону божьему и человеческому, а не по звериному. Даже Василия, всех бед виновника, как ни были на него злы — не под приставы, не в темницу, не в монастырь — домой отправили с миром, ни единый волос с его головы не упал. Примета добрая! Дай, Господи, нам и с прочими бедами так же совладать, как с царем Василием!

Июля 18-го дня

Обманули нас проклятые псы, цариковы люди. Приехали к ним наши гонцы, говорят: — Мы свое клятвенное слово сдержали, Шуйского свергли. Выполняйте теперь вы свое: вяжите вора и тащите к нам в Москву.

А те им отвечают:

— Очень дурно вы поступили, нарушили крестное целование, предали государя своего. Увы вам, несчастные! А мы своей присяге верны. Да здравствует сын Иоаннов! А ну, пошли прочь, сволочь московская! Усмрем за Димитрия!

И вот опять Москва в смятении, народ шумит, квас вздорожал. А я услышал ненароком беседу старца Аврамия с Филаретом Никитичем, как Аврамий Филарету говорил:

— Надобно тебе уразуметь, Филарет Никитич, что нам теперь от Владислава не отвертеться. И Василью Васильевичу это скажи, коли встретишь его, и Ляпунову.

Что-то душа моя неспокойна. А ну как мы и впрямь неправое дело совершили, что подняли руку на государя? И нас Бог теперь за это покарает? Неужто опять польются реки кровавые?

Июля 19-го дня

Слушал я молебствие в Кремле у Пречистой соборной. Патриарх Гермоген призывал вернуть Василию царский венец, а на ослушников и мятежников грозил клятву наложить.

А в Стрелецкой слободе поймали людей Шуйского, которые стрельцам деньги раздавали, чтобы они за Василия постояли. Захар Ляпунов как узнал об этом — премного осерчал и сказал: надо-де Василию глотку заткнуть. И без него-де довольно смуты. И пошел с князьями Турениным, Засекиным, Волконским да Тюфякиным, да с дьяками, да с попами, да со стрельцами в дом к Василию, и там они его насильно в монахи постригли. Сказывают, будто сам Захар Василия за руки держал, чтобы то драки не учинил. А когда поп, обряд совершая, спросил Василия по обычаю, хочет ли он постричься, Василий на всю избу заорал: «Не хочу!»

А обещание иноческое за Василия говорил князь Туренин. Другие же сказывают, что Тюфякин говорил, а третьи — что Иван Салтыков. Но все согласны, что сам Василий не говорил обещания.

Теперь нам уж поздно свои мысли переменять. Кончено! Осталось только на Бога уповать. Гетман Жолкевский лишь того и ждал, чтобы Василия убрали, и того ради не шел к Москве. Теперь дождался; стало быть, завтра иль позавтра здесь будет с войском.

Июля 23-го дня

Поехал я к Настёнке, да не доехал. Только до деревянной стены и добрался. Чертольские ворота затворены, стрельцы не пускают ни входящих, ни исходящих. Говорят, войско вдали показалось.

Ладно, думаю, проеду Арбатскими. Приезжаю к Арбатским — там стреляют. Я у ратных спрашиваю:

— В кого ж вы, братцы, стреляете?

— А в литву! Пущай не лезут!

— В какую литву? Сапежинцы, что ли, на приступ пошли?

— Ага, видать, сапежинцы.

Выглянул я в бойницу, гляжу — а там гетмановы люди Жолкевского, уже на нашем берегу, но, впрочем, не столь близко к стенам, чтобы стрельцы их уязвить могли.