Черный - Ричард Райт

В конце концов меня довели до того, что я вообще ни с кем не хотел говорить о рассказе. Ни одна живая душа - кроме редактора негритянской газеты - не подбодрила меня. Ходили слухи, что директор школы хочет знать, почему я употребил слово "Дьявол". Я начал чувствовать себя преступником. Если бы я тогда мог ясно представить себе масштабы моего бунта против традиций и устоев моей среды, я бы, наверное, ужаснулся и навсегда расстался с мыслью о литературе. Но я ощущал на себе только отношение тех, кто меня непосредственно окружал, и ни рассуждать, ни обобщать не пытался.

Я мечтал уехать на Север и писать книги, романы. Север представлялся мне землей обетованной, где все не так, как здесь, и откуда мне было знать, как глубоко я ошибался. Но, вообразив однажды страну, где все возможно, я жил надеждой туда попасть. Откуда же взялась у меня мысль о том, чем заняться в будущем, о бегстве из дому, о создании чего-то такого, что поймут и оценят другие? Конечно, я начитался Горацио Элджера, начитался макулатурных романов и повестей, проштудировал уэллингфордовскую серию о том, как можно быстро разбогатеть, однако у меня было достаточно здравого смысла, и я не надеялся стать богатым - даже моему наивному воображению эта возможность представлялась более чем отдаленной. Я знал, что живу в стране, где стремления черных ограничены, предопределены, и все же чувствовал, что должен уехать куда-то, что-то совершить, как-то оправдать свое существование.

Во мне зрела мечта, которую вся система образования на Юге старалась убить. Я испытывал именно те чувства, которые не должен был испытывать, штат Миссисипи тратил миллионы долларов, чтобы их подавить; я начал понимать то, что пытались задушить во мне законами Джима Кроу, я действовал, повинуясь порывам, которые по замыслу наших сенаторов-южан должны быть неведомы негру. Я начал мечтать о том, что наше государство объявило недозволенным, а школы считали преступлением.

Если бы я тогда умел рассказать, к чему я стремлюсь, кто-нибудь, несомненно, объяснил бы мне, на что я посягнул, но никто этого не знал, и меньше всех - я сам. Ребята из класса смутно понимали, что я делаю что-то не то, но не умели этого выразить. По мере того как окружающий мир становился доступным моему пониманию, я делался все более задумчивым и замкнутым, ребята, учителя говорили: "Почему ты задаешь столько вопросов? Отстань".

Мне шел пятнадцатый год, я был невежествен, как мало кто из ребят моего возраста в Америке, но сам я этого не знал. Я хотел чувствовать и жить, как мне было заказано, запрещено под страхом смерти. Где-то в черноте южной ночи моя жизнь пошла не по той колее, и независимо от моего сознания я мчался по крутому и опасному спуску навстречу катастрофе, не обращая внимания на красный свет, завывания сирен, звон колоколов и крики.

8

Снова лето. И снова я, в который уже раз, ищу работу. Я сказал своей хозяйке, миссис Биббс, что хотел бы устроиться куда-нибудь на целый день. И заработать побольше, ведь нужно одеться и купить учебники для будущего года. Ее муж был мастером на лесопильне, и она попросила его за меня.

- Значит, хочешь поступить к нам на лесопильню? - сказал он.

- Да, сэр.

Он подошел ко мне, взял под мышки и поднял на воздух, как перышко.

- Не годишься ты для нашей работы, хлипок больно, - сказал он.

- Может, все-таки хоть что-то для меня найдется? - стал уговаривать я.

Он задумался.

- Вряд ли. Работа у нас тяжелая, опасная. - Больше он ничего не сказал, но я понял, что разговор окончен. Вот так обычно и разговаривали на Юге белые с неграми: о главном было принято умалчивать, считалось, что все и так все понимают, достаточно намека. Я тоже не стал убеждать и доказывать, но из комнаты не вышел, а стоял молча, всем своим видом прося мистера Биббса не отказывать мне окончательно, понять, как хочется мне попытать счастья на его лесопильне. - Что с тобой поделаешь, ладно, - наконец уступил он. - Приходи с утра на лесопильню, может, что и придумаем. Только вряд ли все это будет по тебе.

Назавтра, едва рассвело, я явился на лесопильню. Рабочие поднимали блоками огромные бревна, десятка два стальных пил с оглушительным визгом врезались в свежую древесину.

- Эй, берегись! - раздался крик.

Я оглянулся и увидел негра, он показывал мне куда-то вверх. Поднял голову - прямо на меня, качаясь, плыло бревно. Я отскочил в сторону. Негр подошел ко мне.

- Ты что тут делаешь, парень?

- Ваш мастер, мистер Биббс, разрешил мне прийти. Я работу ищу, объяснил я.

Негр внимательно меня оглядел.

- Ох, не советую, - сказал он. - Если бы еще у тебя опыт был - куда ни шло, а так уж больно здесь опасно. - Он показал мне свою правую руку, на ней не было трех пальцев. - Видал?

Я кивнул головой и пошел прочь.

Потянулись дни - пустые, долгие, раскаленные. Мостовая под солнцем нагревалась, как печка. По утрам я искал работу, вечерами читал. Однажды утром по дороге к центру я проходил мимо дома моего школьного приятеля, Неда Грили. Нед сидел на крыльце пригорюнившись.

- Привет, Нед. Как делишки? - спросил я.

- Ты что, не слышал? - спросил он.

- О чем?

- О брате моем, Бобе.

- Нет, а что такое?

Нед беззвучно заплакал.

- Убили его, - с усилием выговорил он.

- Белые? - прошептал я, догадываясь.

Он, всхлипнув, кивнул. Господи, Боб умер... Я видел его всего несколько раз, но сейчас мне казалось, что убили кого-то из моих близких.

- Как все случилось?

- Да вот... посадили в машину... увезли за город... и там... и там за-застрелили... - Нед заплакал в голос.

Боб работал в центре, в одной из гостиниц, я это знал.

- За что?

- Говорят, он связался с одной белой проституткой из гостиницы, сказал Нед.

Мир, живущий внутри меня, в мгновение ока рухнул, тело налилось чугунной тяжестью. Я стоял на тихой улочке под ярким солнцем и тупо глядел перед собой. Итак, Боба настигла белая смерть, призрак которой витает над всеми до единого неграми, которые живут на Юге. Мне не раз доводилось слышать о романах между неграми и белыми проститутками из центральных городских гостиниц, истории эти рассказывали друг другу шепотом, но я не особенно к ним прислушивался, и вот теперь такой роман ударил по мне смертью человека, которого я знал.

В тот день я не пошел искать работу, я вернулся домой, сел на крыльцо, как Нед, и уставился в пустоту. То, что я услышал, изменило весь облик мира, надолго сковало мою волю, жизненные силы. Если я ошибусь, думал я, в наказание у меня отнимут жизнь, так стоит ли вообще жить? Те рамки, в которые я себя загнал, потому что был негр, определялись вовсе не тем, что происходило непосредственно со мною: чтобы прочувствовать смысл и значение какого-нибудь события самыми потаенными глубинами сознания, мне было довольно о нем услышать. И меня гораздо больше сдерживали те зверства белых, которых я не видел, чем те, которые я наблюдал. Когда что-то происходило на моих глазах, я ясно видел реальные очертания события, но, если оно нависало в виде глухой зловещей угрозы, если я знал, что кровь и ужас могут в любую минуту захлестнуть меня, мне приходилось постигать эту угрозу воображением, а это парализовало силы, которые приводили в действие мои чувства и мысли, и рождало ощущение, что между мной и миром, где я живу, лежит пропасть.

Через несколько дней я разыскал редактора местной негритянской газеты, но у него не нашлось для меня работы. Я стал бояться, что осенью не смогу вернуться в школу. Пустые летние дни все шли, шли... Когда я встречал ребят из класса, они рассказывали, кто какую нашел работу, оказывается, некоторые устроились на летние курорты на Севере и уехали из города. Почему же они мне ничего об этом не сказали, спрашивал я их. Ребята отвечали, что просто не подумали обо мне, и, когда они это говорили, я ощущал свое одиночество особенно остро. А почему, собственно, они должны были думать обо мне, когда искали работу, ведь все эти годы мы лишь изредка перебрасывались в школе одной-двумя фразами. Нас ничего не связывало. Религиозный дом, в котором я жил, голод и нищета вырвали меня из нормальной жизни моих сверстников.

Однажды я сделал дома открытие, которое меня ошеломило. Как-то вечером я болтал со своей двоюродной сестрой Мэгги, которая была чуть моложе меня, и в это время в комнату вошел дядя Том. Он секунду помедлил, глядя на меня молча и враждебно, потом позвал дочь. Я не придал этому никакого значения. Минут через пять я закрыл книгу, которую читал, поднялся со стула и, спускаясь по лестнице, услышал, как дядя Том распекает дочь. До моего слуха долетело:

- Вложить тебе ума розгой? Пожалуйста, вложу. Сколько раз я тебе говорил: держись от него подальше. Этот идиот - бешеный, слышишь? Не смей к нему подходить. И братьев с сестрами не подпускай. Сказано тебе слушайся, и никаких вопросов. Не подходи к нему, а то шкуру чулком спущу, поняла?

Моя двоюродная сестра что-то говорила, всхлипывая. От ярости у меня перехватило горло. Я хотел броситься к ним в комнату, потребовать объяснения, но удержался. Когда же это все началось? Я стал припоминать, и мне сделалось не по себе: за все то время, что дядя Том с семьей живут у нас, никто из его детей ни разу не остался со мною один на один. Стоп, сказал я себе, подожди, не возводи на человека напраслину. Но сколько я ни ворошил свою память, я не мог вспомнить ни единого случая, чтобы мы играли вместе, шалили или возились, а ведь мы - дети и живем в одном доме. Я вдруг перенесся в то утро, когда я одержал над дядей Томом верх, пригрозив лезвиями. Ну конечно, он вообразил, что я закоренелый бандит, а я-то никогда себя бандитом не считал, я только теперь понял, за кого меня принимают окружающие, и ужаснулся. Это был миг озарения, я увидел, как же на самом деле ко мне относятся мои родные, и это многое изменило в моей жизни. Я твердо решил уйти из дома. Но сначала кончу девятый класс. Часто я по целым дням не перекидывался и словом ни с кем из домашних, кроме матери. Человек не может так жить, я это остро сознавал. И я готовился к побегу, но ждал события, происшествия, слова, которое бы меня подтолкнуло.