Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени - Николас Хеншелл

Последствия, наблюдавшиеся в обеих странах, были удивительно схожи. В Англии дома со штатом прислуги более сорока человек стали редкостью после 1660 года, а в конце XVIII века в Париже придворные довольствовались тридцатью слугами. В 1561 году Стэнли, граф Дерби, содержал штат в 120 человек, а его потомок в 1702 году — 38 слуг. В середине XVII столетия штат герцога д'Эпернона составлял 73 человека, не считая охраны. Сто лет спустя принц де Ламбеск, человек столь же обеспеченный, имел штат в 29 человек.2

Кроме того и английскому и французскому государству для поддержания стабильности было необходимо компетентное управление и равновесие между властными группировками. Поскольку ни Людовик X V, ни Георг II не были умелыми правителями, то неоднократно становились жертвами давления министров или фракций. Оба поддавались на хитрости искусных политиков, которые вынуждали монарха назначить их на тот или иной пост или даже сместить тех, кому он лично благоволил. Покровительство короны гарантировало формирование в английском и французском парламентах или в провинциальных штатах доминирующей группировки, которая помимо прочих обязанностей проводила нужные правительству решения. Но если влиятельные лидеры были обижены, корпоративные чувства оскорблены, а спорные вопросы плохо проработаны, министерская группировка в собрании могла способствовать провалу предложенного решения. Ее могли склонить на свою сторону другие крупные политики и таким образом обеспечить себе большинство голосов. Если монарх желал сохранить поддержку своей фракции, он должен был идти на уступки. В 1742 году Георгу II

1Girouard M. 1978. Life in the English Country House. Yale University. P. 138.

2 Kettering S. 1 9 8 6. P. 2 1 5, 2 1 8 ; Mertes K. 1 9 8 8. The English Noble Household

1250-1600. Basil Blackwell. P. 191.

пришлось сместить Уолпола, которого он желал видеть на посту министра, а в 1746 году поддержать Пеламов, которых он недолюбливал. В 1759 году Людовик XV был вынужден сместить генерального канцлера Силуэтта столь поспешно, что его имя стало обозначать набросок портрета, на котором прорисован только профиль. В 1763 году ему посоветовали назначить на пост Генерального контролера Лаверди, лидера янсенистской оппозиции, чтобы заручиться поддержкой парламента. Историки всегда подчеркивали аналогичные эпизоды в английской истории, считая их проявлениями мудрого и благословенного парламентского режима. На самом деле они не слишком отличались от кризисной ситуации во Франции; но поскольку в этой стране признаки новой эпохи историки обнаруживают только после 1789 года, то назначение Лаверди не вызывает у них никакого интереса. В обоих случаях суть дела заключалась не в том, что законодательные органы старались навязать монарху свою кандидатуру министра, так как все говорит об обратном. Именно корпоративные органы становились пешками в игре заинтересованных сторон, в том числе и монарха, который, как правило, не был самым искусным политиком.

Французские и английские дворяне объявляли себя посредниками между монархом и народом. Блэкстоун и Монтескье говорили об их привилегированном положении примерно одинаково, утверждая, что знать защищает народ от власти монарха. Начиная с 1760–х годов в обеих странах риторика изменилась, пополнившись требованиями предоставить стране более широкое представительство. Аристократические учреждения постепенно дискредитировали себя. В Англии скандал с трехкратным исключением из палаты Уилкса, победившего на выборах в Миддлсексе, породил движение за создание внепарламентских ассоциаций. Во Франции бездействие парламента во время заговора 1771 года заставило общество искать ему более независимую альтернативу.1 Ошибочно считать эти события доказательством падения «абсолютизма» во Франции и одновременно игнорировать критику, адресованную английской политической элите. Распространение антиаристократических настроений оценить очень непросто. Во Франции представители раннего Просвещения называли дворянство паразитической и морально деградировавшей социальной группой за двадцать лет до революции 1789 года.2 Этот факт широко известен потому, что служит предвестником ниспровержения аристократических принципов во время революции и хорошо вписывается в традиционную схему упадка «абсолютиз-

1 JarrettD. 1973. P. 123-124.

2 Darnton R. 1976. The High Enlightenment and the Low‑Life of Literature in Pre‑Re-

volutionary France // Johnson D. (ed.) French Society and Revolution. Cambridge Uni

versity Press. P. 53-87.ма». При этом наступление на дворянские ценности в Англии, наблюдавшееся с 1750–х годов, историки до недавнего времени обходили молчани–ем.1 Англичане тоже обвиняли свою знать в изнеженности, моральном разложении, отсутствии патриотизма и эгоистичном безразличии к судьбам страны. Но ни в Англии, ни во Франции аристократическая этика, по–видимому, не теряла популярности вплоть до 1789 года. Дуэлям аристократов подражали, их каретам завидовали, а одежду копировали. В романах XVIII столетия незнатный герой мог завоевать любовь благородной леди, только если вовремя обнаруживал, что он — джентльмен по рождению. Только поэтому ухаживания Тома Джонса не были напрасны.

1 Newman G. 1987. The Rise of English Nationalism. Weidenfeld and Nicolson. P. 68-69.

ГЛАВА ПЯТАЯ

ФРАНЦИЯ И АНГЛИЯ:

АБСОЛЮТИЗМ ПРОТИВ

ПАРЛАМЕНТСКИХ СВОБОД?

Народам, не получившим такого благословения, как ты,

Следует подчиняться тиранам

В то время как ты, великая и свободная, будешь процветать На страх и на зависть им всем.

ПАРЛАМЕНТ, ШТАТЫ И ПАРЛАМЕНТЫ

Парламентские свободы и сегодня остаются центральной составляющей английской политической культуры. Так же было и в эпоху царствования Георгов. В XVIII столетии критики режима Бурбонов чересчур решительно отвергали претензии французских парламентов играть такую же роль, что и английский парламент, а историки слишком охотно им верили. Однако многие современники размышляли об их особенностях, используя одинаковые термины, и многие, включая Берка, считали эти учреждения сопоставимыми. В газетах эпохи Ганноверской династии слово «parlement» переводилось как «парламент», и подразумевало исполнение присущих парламенту функций.1 Во франкоязычном XIII веке оба учреждения назывались «parlement», а одинаковое название едва ли закрепилось бы за различными органами. Впоследствии они развивались в разных направлениях, но не совсем так, как пытался уверить нас Стаббс, принявшийся отыскивать в XIII и XIV веках такой парламент, каким он был в 1870–х годах. Если метод исследования заключается в том, чтобы исследовать сначала настоящее, а от

Black J. 1986. Natural and Necessary Enemies. Duckworth. P. 191.

него идти к событиям прошлого, то выбор изучаемых предметов может оказаться странным. Стаббс не включал в свое исследование ассамблеи, которые сами именовали себя парламентами, и обсуждал исключительно те собрания, социальные или сословные представительства, которые были сопоставимы с английским парламентом. Французские парламенты не вписывались в эти узкие рамки, и поэтому он сосредоточил внимание только на Генеральных штатах, германских диетах и испанских кортесах.1 В X I X столетии историки, основываясь исключительно на созданных ими самими критериях, решили, что во Франции никогда не было жизнеспособного представительного органа.

И все же английский парламент никогда не был сословной ассамблеей. На раннем этапе своего существования в нем была представлена только знать, клирики и юристы. Высшее и низшее дворянство в конце концов оказалось в разных палатах, и джентри пришлось уживаться с небольшим количеством буржуа и представителей свободных профессий. По–видимому, французские парламенты не избирались, как не избиралась и палата лордов, верхняя палата английского парламента. Многие французы, в том числе и Вольтер, не могли смириться с мыслью, что французский парламент представлял исключительно самого себя. Все же его 190 судей составляли значительную часть «дворянства робы», и сходные сегменты этого социального слоя были представлены в двенадцати провинциальных парламентах. Сорок два гранда, присоединявшиеся к парижскому парламенту при обсуждении важных политических вопросов, представляли «дворянство шпаги»: тем не менее историки, как правило, этого не замечают. К оставшейся части французского дворянства они находились примерно в той же пропорции, что и 150 пэров английского парламента к джентри при Ганноверской династии. То, что они участвовали в представительстве вместе с судьями, делало французский парламент достойным аналогом палаты лордов. Ток–виль считал парламенты представительными — вероятно, он полагал, что они представляли знать в целом. Поскольку в остальном отношение Токви–ля к парламентам было достаточно суровым, нет оснований подозревать его в предвзятом суждении.