Этой ночью я ее видел - Драго Янчар

Его серьезность, а особенно это его приветствие, все вместе могло показаться мне потешным, будто Янко снова играется, если бы это не выглядело так неприятно, если не угрожающе. Что это все такое? Чтобы мой друг, которым я восхищался, теперь вдруг отдает приказы и даже немного угрожает? Чтобы я шпионил за людьми, которые ко мне так добры и, в конце концов, хорошо платят за любую работу? Мой отец, живший в бывшей Австрии, еще с тех времен имел для стукачей всегда наготове какое-нибудь немецкое изречение. Когда кто-нибудь в полицию или налоговикам доносил на кого-нибудь на незаконную рубку леса или дикую охоту на серн, он обычно говаривал: Der größte Schuft im ganzen Land, das ist und bleibt der Denunziant. Что значит, что нет на свете большего подлеца, чем доносчик. Я все же знал, что то, что требует от меня Янко, не то же самое, тяжелые времена, я хорошо понимал, что здесь речь идет о другом. Мне все равно было не по себе, и я всю ночь не мог заснуть.

Я не доносчик и не иуда, хоть позднее, в ту страшную зимнюю ночь сорок четвертого, у охотничьей сторожки я почувствовал в ее, Вероники, взгляде нечто большее, чем обыкновенный страх, и большее, чем надежда на то, что я помогу ей, в этом ее взгляде был также какой-то упрек. Ну, а как мне ей было помочь? Я только стоял на страже той зимней ночью в январе сорок четвертого, только на страже, и больше ничего. Да если бы я только слово проронил против того, что их обоих притащили и допрашивают, меня бы шлепнули. Прав был Янко, когда перед смертью, почти четырнадцать дней назад, сидя в этом своем кресле, весь высохший и скукожившийся, сказал, что за нами охотились, как за зверями. Дисциплина поэтому была страшно серьезной вещью. Во время проведения операции любое возражение расценивалось как саботаж, почти дезертирство. Я тогда ничего не мог сделать. В ее взгляде были не только страх и надежда, было и нечто такое, словно бы она хотела сказать, ты ведь наш, Иван, мы тебя любили, и Пепце я хотела что-нибудь подарить красивое на свадьбу. Неужели ты ничего не сделаешь? А что я мог сделать? Может, Янко и смог бы помочь, он был командир, но ему и в голову ничего такого не приходило. И это она с Янко собиралась прокатиться на мотоцикле, а не со мной. Она бы управляла, а он бы сидел на заднем сиденье, громко смеялся, держал ее за талию и на ухо ей, бог знает что, говорил, чтобы и она тоже посмеялась. Она спустила ему, что он так дерзко разговаривал с ней, ей даже понравилось. Спрашивала меня, как его зовут, в тот вечер, когда в шелковом платье принимала гостей. Меня она еле замечала, для нее я был просто крестьянский паренек Йеранек из Поселья, у которого золотые руки, и он умеет, наш Иван, даже петь аллилуйю в церковном хоре.

Дней через десять после посещения Янко, действительно, в мое окно постучали. Я зажег свет и раздвинул занавески. На улице стояла молодая женщина, платок был повязан низко на глаза. Она шепнула, что ее послал Янко. Откуда мне знать, что это правда? осторожно ответил я. Откуда бы я узнала, которое твое окно? ввернула она в ответ. Ну, да, правда, подумал я в полусне. Она оглядывалась вокруг себя и приказала: погаси свет. Свет падал ей на голову, ее лица из-за платка я, несмотря на это, не мог хорошенько рассмотреть. Я погасил свет и остался в темноте, прислушиваясь, не проснулся ли кто в доме. Потом вернулся к окну.

Ну, что у тебя есть? шепнула она нетерпеливо.

Я ответил, что не так часто бывал там. Ну, а когда был, что ты видел? Да, ничего особенного, ответил я. Мне казалось нелепо сплетничать сейчас с какой-то женщиной под окном о тех людях, которые заходили в господский дом. Она становилась все нетерпеливее. Товарищ Янко доверяет и полагается на тебя, заметила она, повысив голос. В ее голосе уже чувствовалась некоторая озлобленность. Ну, хорошо, произнесла она, помедлив, в то время как я продолжал молчать, я передам Янко, что ты не хочешь сотрудничать. Мне не хотелось, чтобы мой приятель снова приперся сюда с автоматом в сопровождении еще двоих, которые бы топтались под грушей в темноте. Приезжала одна дама из Любляны, промолвил я, и еще один, на рояле играл. Целый день что-то наигрывал. Как его зовут? Я вспомнил, что это Вито. Иногда он выходил и закуривал. Жаловался, что рояль старый и расстроенный. Надобно новый купить. Им надо купить новый рояль, сказал я женщине под окном. Мне-то что за дело, ответила она, мне нет никакого дела до их рояля. Кто еще бывает там? В остальном наши, те, что работают. А что немцы? Видно было, что ее терпение на исходе. Наверняка и она должна была для кого-то добывать сведения, а люблянцы, играющие на рояле, вряд ли могли ей в этом сколько-нибудь помочь. Немцев не так много, сказал я. Один господин средних лет, кажется, доктор. Он был один? Было еще два санитара, дожидались его внизу на кухне, Йожи им дала поесть. Он был, наверное, наверху в столовой на обеде. Как долго? Не знаю, часа два, вроде, я в саду работал, не видел, когда они уехали. А Валлнера не было? Тогда я еще не знал, кто такой Валлнер. Никого больше я не видел, сказал я. В этот момент в доме раздался стук, с другой стороны открылась дверь, и женщина присела на корточки под окном. Да ничего, сказал я, отец ходит в это время… ну, сами понимаете, куда. Она поднялась. Тебе придется еще постараться, заметила она. Это ничто. Ничто так ничто, подумал я, я был упрям, как и все в нашей семье. Не знаю пока, можем ли мы тебе доверить явку. Ну и не доверяйте, в сердцах подумал я, я не напрашиваюсь. Не прощаясь, она растворилась среди деревьев, в то время как отец запирал двери уборной возле сарая.

Много воды утекло с тех пор, почти полвека пролетело, и многое я успел забыть, а вот, поди ж ты, то, что незнакомка присела под окном, не забыл. Уже будучи в лесах, я рассказывал Янко, как его посыльная сидела на корточках под моим окном. Я думал, что ей приспичило по-маленькому. Она испугалась моего отца, который на самом деле, как обычно по ночам, шел в туалет. Мы смеялись до слез. Многое изгладилось из памяти, а вот такие мелочи не забылись. Понятное дело, тогда все это начиналось, такие вещи человек хорошо помнит.

Не забыл я Янко, которого сегодня похоронили. Спели ему «Спит озеро в тиши», песню, которую он сам столько раз пел в лесу, у костра или просто так, выпив стакан вина и взгрустнув, слова песни …когда свобода засияет… для всех нас многое значили, и у некоторых комок подступил к горлу, как у меня сегодня защемило сердце в тот момент, когда знамя опустилось над могилой, в которой лежало ссохшееся тело когда-то сильного и отважного человека. Человека, которого я одно время так ненавидел. Из-за нее, из-за Вероники.

Многое забылось, но Янко я не забуду никогда. Его смеха, его пения. И Вероники тоже, никогда. Ее походки, запаха ее кожи, когда она стояла возле меня. Остальное перемешалось, о них я помню каждую деталь, слова, слышу их голоса, проснувшись ночью один в большом доме, вот и теперь, когда вечер того дня, когда мы похоронили Янко Краля, клонится к ночи.

Когда я сам присоединился к боевым товарищам, мы сражались и отступали, собирались вместе и смеялись, оплакивали павших и рвались в бой. После нападения на склад оружия в Буковье, я бродил среди трупов немцев и словенцев в форме немецких полицаев, одного из них я даже узнал, несмотря на то, что лицо его стало зеленым. Ночи без сна, лагерные костры, высоты, ущелья, тропки между скалами, ночные переходы по лесной опушке прямо над деревней, атаки и выстрелы, все со временем сплелось в клубок, не помню ни дат, ни безымянных высот и деревень, многое забылось. Однако обо всем этом написано в книгах, которые собраны у меня на полке в гостиной. Ну не буквально обо всем, не каждый эпизод описан, о той женщине, собиравшей грибы, которую мы застрелили, потому что думали, что она шпионит, там нет, и о предателе Милане, который примкнул к нам, а сам оставлял немцам сообщения в условленных местах в то время, когда он, будучи в карауле, «заблудился», как он уверял на допросе. Он плакал, люблю вас, товарищи, говорил. Его мы забили, потому что стрелять было нельзя, чтобы не обнаружить своего местонахождения. Этого и много чего другого нет в тех книгах. Все равно иной раз вечером люблю достать с полки, отыскивая в них события, в которых и я принимал участие. Я заказал нарисовать во всю стену в гостиной лес и группу партизан, сидящих летним вечером вокруг костра. У Янко, моего сына, глаза на лоб полезли, когда он, вернувшись из Любляны, увидел эту живопись. Он сказал, прошу прощения, но это смехота. Чудовищная мазня. И потом, продолжал он, далеко ли от тебя лес? Нет нужды смотреть на него на картине на стене. Ступай себе в лес, смеялся он, садись на пенек и предавайся воспоминаниям. Ему этого не понять, он многого не понимает. Иногда, наедине с самим собой, беру книжку, наливаю стаканчик вина и оказываюсь среди товарищей, которые, кто сидя, кто стоя, изображены на картине на стене, слушаю партизанские песни, которые есть у меня в записи, чувствуя себя одновременно и прекрасно и отвратительно, это то, что мой сын Янко никогда не сможет понять, хорошо и плохо, то и другое одновременно.