Прекрасные деньки - Франц Иннерхофер

Холль вышел за порог комнаты и увидел вдруг Фоглера лежащим в больничном гробу и сосущим из бутылки водку, и из деревянного ящика, в котором побывали сотни трупов, до Холля донеслись слова о том, что здесь довольно сыро, но Бартля он, Фоглер, не боится. Частенько сиживал с ним в трактирных кухнях, поносил хозяев и пил водку. Батрачки и хозяйка подняли крик, однако не отважились выволакивать Фоглера из ящика, они лишь обступили его в почти темном коридорчике перед девичьей и пытались урезонить по-хорошему. Надо бы уж и вылезти, молили они его, а Фоглер твердил, что ему здесь очень даже неплохо и вылезать он не собирается, но все же поднялся и пошел с Холлем на кухню, где со своей трубкой сидел Мориц, и Холлю сразу же бросились в глаза его неимоверно огромные руки, и Холль вспомнил, что Мориц боится смерти.

Теперь придется менять весь привычный ход жизни из-за того, что кому-то придется взять на себя работы, которые раньше выполнял Бартль. Да еще эти расходы на похороны. Тут от начала до конца была обнародована вся хозяйская философия. Холлю нравилось слушать это. По разумению хозяйки, Бартль слишком мало работал на усадьбе, чтобы на три дня оставлять его тело в доме. Она считала, что на Либстале он работал дольше, чем у них, и потому тело надо перенести туда. Его, мол, следовало привезти из больницы на либстальской телеге, на Либсталь же и отправить. Помянула она и Таксенбах, сам-то он из Таксенбаха, стало быть, соборовать его лучше на каком-нибудь из тамошних дворов, а закопать на местном кладбище. У него же и дети там.

Перед сном она вдруг вспомнила о цветке, который стоял в комнате с мертвецом. Ей бросился в глаза пустой подоконник. Кто же сходит наверх? Кого бы послать за цветком по темным лестницам и коридорам, чтобы принести вниз тяжелый горшок? Холль посмотрел на братьев, скользнул взглядом по фигуре хозяина, задержавшись на поясном ремне, и хотел было прошмыгнуть в комнату, но хозяйка уже успела его сцапать. "Сказать ей, что ли, что я просто боюсь?" Он чуть помешкал у двери и с головой окунулся в страх, на ощупь поднимаясь по темной лестнице. Скрипели ступеньки. Все было тихо. Он слышит лишь звук своих шагов и, зажимая в руке цилиндр фонаря, быстро подходит к двери, распахивает ее, освещает умершего, и опять ему кажется, что покойник вот-вот вскочит на ноги. Так трудно поверить, что Бартль вдруг застыл навеки. Он светит ему в лицо и свободной рукой тянется к стулу, чтобы забрать стоящий в изголовье цветок, а потом встает на стул, страшась того, что покойник, того гляди, вскочит и будет мстить первому попавшемуся из живущих, и Холль склоняется над мертвым лицом, зажимает зубами фонарь, вытягивает обе руки к цветку, слышит за дверью шаги, видит, как открывается дверь, и вдруг замечает, что положил обе руки на холодную голову Бартля.

В дверях, ослепленный лучом фонаря, стоял один из бывших батраков. Когда Холль осветил гроб, мужчина сильно струхнул и с запинкой пробормотал: «Бартль». Оказывается, именно в этой комнате он собирался встретиться с одной девицей. Вместе с Холлем работник спустился вниз и у черного хода попросил не выдавать его. Все еще дрожа, с бледным от страха лицом, Холль поставил горшок на кухонный стол. Хозяйка подняла его на смех и сказала, что бояться покойника глупо, покойник, мол, ничего ему не сделает, а уж Бартль и подавно.

В школу Холль ходил все реже и относился к занятиям все небрежнее. Там властвовал директор с пучком розог в руке, их он раскладывал повсюду, все они были "готовы к употреблению". Двое из школьников постоянно бродили по округе в поисках подходящего кустарника. Все уроки превращались в сплошную заваруху, вечно кто-то буйствовал: то директор, то ученики, но они куда чаще. Он вылавливал их поодиночке и заталкивал головой вперед под кафедру, но, когда он замахивался розгами, ученик, как правило, уже успевал подтянуть поближе стул и использовал его в качестве укрытия. Самых горластых директор оставлял после уроков для расправы и подчас не мог управиться с ними чуть ли не до вечера. Ученики и сами начинали сводить давние счеты. Удары в подложечную впадину. Разбитые носы. Синие фонари под глазами. Кровоточащие губы, кто-то недосчитывался зубов.

Холль все больше на побегушках. В Рождество он неожиданно для самого себя и никого не спросясь появляется в жилой кухоньке матери, он хочет просто посидеть, но тут, оказывается, знают о его летнем местопребывании. Холлю твердят про всякие требования, которые он, согласно какой-то похоронной речи хозяина, обязан ему выставить. Ему рисуют лучезарное лето, которым он будет в следующем году наслаждаться на горном пастбище. Выбирая время между возвращением из церкви и сном и пользуясь теми часами, когда не было посторонних, Холль говорит лишь то, что могло бы разубедить в распространяемой лжи по крайней мере мать, но стоит ему завести речь о том, как изменилось обращение с ним отца, она чуть ли не затыкает уши. А ему хотелось бы втолковать ей, что по отношению к нему выбрана новая тактика, что хозяин стал действовать иначе.

Холль снова обрел подобие летней свободы. С одним справным крестьянским сынком вновь вынужден был подниматься на горный выгон, выслушивал приказы хозяина насчет какой-нибудь срочной и каторжной работы, но не делал ее, часто ссорился с послушным крестьянским сынком и целыми днями вообще не разговаривал с ним. Холль не раз навещал старика пастуха и его старуху и слушал их рассказы, речь в которых шла в основном о штанах, пиджаках и ботинках. Крестьянскому сыну было поручено наблюдать за ним. Потом вдруг явился другой сменить Холля.

Холль уселся в кабину молоковоза между Цукмайром и его напарником, смотрел, как Цукмайр крутит баранку, потом прошелся пешком, а к полудню подсел на красное крыло трактора к могучему механику. Холль разглядывал луга в низинах и работавших на них батраков с какими-то беретами на головах, раньше обходились носовыми платками, теперь вот береты, как у мастеровых. Он махал рукой то одному, то другому. Солнце вовсю пекло, но он снова был среди людей. Механик совершенно покорил его, Холль все схватывал на лету, ничего не надо было объяснять. Так быстро соображать за рулем не мог даже хозяин, и Холль был бы для него отличнейшим трактористом. Кто лучше знал бугристую, награбленную землю? Он пел, сливая голос с шумом трактора, легкий ветер трепал волосы. Изо всех сил Холль рвал на себя рычаг, вздымая нож сенокосилки и бросая его на траву и все время было такое чувство, будто он ездит по деду. Хозяин долго противился приобретению трактора, он все кряхтел и перечислял всевозможные минусы. И землю-то ему жалко, и цена-то велика. Если ему казалось, что где-то пропала какая-нибудь доска, он тут же бежал доносить на соседа, но сам не упускал того, что плохо лежало, и часами торговался с батраком из-за пятидесяти шиллингов. Многим Холль уже и в лицо смотреть не мог, мешал стыд: в душе и мыслях он давно был на стороне батраков, но работники смотрели на него косо, как на хозяйского сына. И вот всей-то радости осталось — трактор и несколько других сельхозмашин, которые хозяин, изрядно поломавшись, все же наконец купил. Впервые сев в машину, Холль сразу почувствовал себя в своей стихии. И чем больше он имел дело с машинами, тем сильнее укреплялся в одной мысли. Здесь он хорош, на остальное не годится, как гласил приговор гостей усадьбы. Он ухаживал за техникой так, будто она была его собственностью, и работал на совесть, потому что так хотелось самому. Еще ему доставляло удовольствие видеть, как какой-нибудь крестьянин валяется под своим мопедом в крапиве или пыхтя карабкается по склону. Сплошь и рядом кто-нибудь из хозяев награждал пинками косаря, словно мальчишку. Страшно было вспомнить о несчастных случаях при рассыпании навоза. Холль не мог понять, почему крестьяне всегда перегружали кузов да еще ставили наверх работника, хотя это запрещалось техникой безопасности. И ведь до сих пор не обходилось без ободранных, кровоточащих ног, а порой — и без гибели. И если несчастье случалось в праздник, во время Священной мессы, то это, конечно, объявлялось карой Господней.

Более получаса ехал Холль на мопеде вверх по долине сквозь пелену зимнего тумана, а потом шел пешком мимо деревянных домов и тявкающих собак. Сквозь запотевшие стекла и из глубины дворов на него смотрели дети. Ему было поручено нанять для работы в хлеву четырнадцатилетнего парнишку. Под ногами скрипел снег, Холль мало-помалу выбрался из тумана и еще с четверть часа продолжал свой путь. Он увидел дом, скорее, даже домишко. В комнате, набитой детьми, нашел женщину и четырнадцатилетнего подростка. Женщина угостила Холля сладкой водой и при самом подростке рассказала кое-что об его жизни. Сколько неприятных историй! Холль не раз порывался встать и уйти, чтобы избавить подростка от выслушивания собственной характеристики, а себя — от воспоминаний, но женщина всякий раз гостеприимно усаживала его на стул. С одной стороны, она заверяла Холля в том, как рада пристроить мальчишку, поскольку ей и с законными-то детьми забот хватает, с другой — торопилась по возможности еще раз вымазать этого мальчишку в дерьме. Неблагодарный. Вороватый. Дует в постель, бьет стекла.