Учебные годы старого барчука - Евгений Марков

Целых три часа непрерывно читал нам Борис изумительную историю удалого пана Холявы, и мы слушали её, затаив дыхание, боясь пошевельнуться. Восторгу нашему не было предела. Мы и хохотали, и плакали, и млели в немом наслаждении. Слава Бориса, как великого романиста, гениального рисователя, неподражаемого писателя, выросла среди нас в один этот вечер непоколебимее скал Гибралтара и выше облаков небесных. Каждый из нас уже придумывал в своей возбуждённой фантазии, что бы такое создать самому, хотя издали подобное великому творению Бориса.

Картёж уже давно кончился, Баранок храпел на всю больницу запорожским басом, и даже Ильич, хотя ещё не раздевшийся, спал глубоким сном на кожаном стуле, прикорнув головою к столу, когда Борис дошёл до заключительных строк последней главы. «Ага! Так узнай же мощную руку Грицка Холявы, подлый бусурманин! — грозно воскликнул таинственный воин, взмахнув кривым ятаганом, и в то же мгновение красная усатая голова Юсуф-Бея покатилась, мигая помертвевшими глазами, оставляя за собою на зелёной траве девственной степи ужасный кровавый след.

Конец третьей и последней части. Борис Шарапов».

Торжественно закончил Борис и отвалился, вперив в нас безмолвный взгляд, на спинку стула, словно подавленный и утомлённый и славою, и сознанием непобедимой прелести своего творения.

Я долго не мог заснуть, переваривая разгорячённым мозгом только что прослушанные чудные сцены Борисова романа. Меня положили рядом с Алёшей, так как обоих нас перевели в заднюю, самую уютную комнату, где только и были две кровати, да и те не казённые, а скорее домашние, деревянные, широкие, с точёными яблоками на всех четырёх столбиках. Мы ещё поболтали с Алёшей часа два по уходе братьев, и только часу во втором я забылся тревожным сном, полным фантастических грёз.

Но вот одна из этих грёз овладевает мною не на шутку. От неё ничем не отделаешься. Она разрастается всё дальше, всё упорнее, чудится смутно, что это уже не грёза, а какая-то ужасная непостижимая действительность. Я брожу в непроглядном чёрном лесу, чуть продираясь сквозь его чащи ослабевшими усталыми ногами. Вдруг ноги эти подламываются в какую-то пустоту, и я стремглав лечу вниз. Несомненно, это медвежья яма… Я уже слышу под собою гневное ворочанье медвежьей спины. Она подбрасывает меня из стороны в сторону, но мне некуда деться в тесноте ямы. Разъярённый рёв зверя стоит в моих ушах, и его мохнатые лапы охватывают и ощупывают меня, словно выбирая местечко, с которого удобнее было бы удобнее отведать моего злополучного тела.

В смертельном страхе я открыл глаза… Глаза видят перед собою что-то неразличимое, непонятное, ещё более страшное, чем сам медведь. Огромное чудовище головою под потолок неясно вырезается в полумраке комнаты при самом входе в неё, загораживая собою высокую арку. Оно глухо ревёт и кивает мне из-под потолка, готовое сейчас двинуться на меня, и гигантская чёрная тень, падающая от него через всю маленькую комнату на противоположную стенку, ползёт, дрожит и перебегает мимо моих глаз, как чёрные крылья сказочной летучей мыши.

А кровать мою подбрасывает вверх и сердито сотрясает другое чудовище, на хребте которого я теперь качаюсь, как утлый челнок на морских волнах. Из-под кровати, будто жадные щупальца спрута, вытягиваются с обеих сторон длинные мохнатые лапы, ищут меня, то и дело ныряя назад с быстротой и увёртливостью змей.

Света нет, а между тем я всё вижу. Настолько вижу, что ничего не могу понять, и только могу леденеть от беспредельного ужаса.

И вдруг — страшилище, вытянувшись выше, шагнуло ко мне… Без памяти я вскочил с своей кровати на ноги и, по инстинкту самозащиты, мгновенно сорвав с столбика кровати тяжёлое точёное яблоко, со всего размаху послал его навстречу надвигавшемуся на меня чудовищу. Привычная ручонка деревенского драчуна, наловчившегося в метании мячиков, камней и стрел, не промахнулась и в эту минуту ужаса. Деревянное ядро попало во что-то мягкое и безвредно отскочило на пол. Волоса поднялись на моей похолодевшей голове, и мне показалось, совсем отделились от неё. Но прежде, чем я мог что-нибудь понять или обдумать, мальчишечья рука сама собою опять схватила другой точёный шар и с судорожною силою запустила прямо в голову неведомому страшилищу. В то же мгновение дикий крик ужаса вылетел из моих обезумевших уст. Но он потонул в другом, ещё более отчаянном крике, треске и стуке. Огромная фигура тяжко рухнула на пол, казалось, из-под самого потолка, и вслед за нею с громом посыпались на пол скамьи и табуретки. Из-под кровати моей поспешно вынырнула лохматая фигура и стремглав бросилась через арку в другую комнату. Но после падения чудовища в комнате нашей настолько посветлело, что при всём моём невыразимом испуге я не мог не узнать хохочущей рожи Калмыкова, одетого в вывороченный бараний тулуп с шерстяными чулками на руках.

Алёша, вскочивший спросонья на пол, был уже около меня.

Между тем из обломков разрушенного страшилища продолжали раздаваться отчаянный крик и ругань. Запутавшись в огромный суконный занавес, снятый с большой арки больницы и служивший мантией страшилищу, Баранок никак не мог высвободиться из-под навалившихся на него развалин Вавилонской башни, им же неблагоразумно сооружённой из таких зыбких опор, как больничные табуреты. Мы сейчас же узнали знакомый голос, и оправившись от испуга, уже старались помочь подняться низвергнутому пугалу. Из соседней комнаты прибежали к нам человека три босоногих белых фигур, и нашим общим усилиям удалось, наконец, размотать из широчайшего занавеса неуклюже барахтавшегося в нём и оравшего от боли Баранка.

— Ах ты, сволочь проклятая! — кинулся он на меня, нанеся мне тумак кулаком между плеч прежде, чем я успел увернуться. — С тобою шутят, а ты, мерзавец, смеешь прямо в лоб чем попало в человека бросать! Ведь ты меня чуть насмерть не убил, разбойник! Ты ведь мне левый глаз совсем вышиб и висок раскроил!

— Простите меня, Баранок! — со страхом оправдывался я, отскочив за свою кровать. — Я, ей-богу, думал, что это вправду чудовище какое-нибудь… Я сам себя не помнил… Если бы я знал, что это вы…

— Если б ты знал, анафема! А мне легче теперь, что ты не знал? Ты должен понимать шутки! — говорил, захлёбываясь, Баранок, у которого всё лицо было измазано лившеюся кровью. — Что ж ты теперь из меня сотворил? Ты меня навек покалечил! Постой же, я тебя проучу, чертёнок! Вот только глаз сейчас перевяжу, — прибавил он, отходя к столику с водой и видя, что я твёрдо решил избежать второго тумака.

— За что же вы его будете проучивать? — вступился Алёша. — Вы сами во всём виноваты, а его хотите бить ни за что! Вы его и так насмерть перепугали… Разве можно сонного так пугать? Он мог на месте с ума сойти… Он ещё маленький.

— Я вот вас обоих, щенков паршивых, проучу, будете впредь умничать! — бесился Баранок, поливая холодною водою платок и прикладывая к разбитому глазу. — Думаете, барчонки важные? Вы, должно быть, ещё не отведали ни разу казацких галушек. Так я вас попотчую!

— Ничего вы не смеете сделать! — отбивался Алёша, храбро стоя своею худенькою и нежною фигуркой в белой рубашонке перед огромным черноволосым запорожцем. — Я ещё инспектору завтра на вас пожалуюсь, что вы больного брата чуть насмерть не перепугали. Что это за мужичество? Тут вам не гайдаматчина ваша… Тут благородные дворянские дети воспитываются, и вам не позволят уродничать!

Другие больные тоже вступились за меня и уговаривали разъярённого Баранка.

— Чем же он виноват? Разве он мог спросонья догадаться, что это вы… Ведь он, небось, сам перепугался не на живот, а насмерть!

Баранок продолжал ругаться и грозить, хотя сам вполне сознавал свою полную несправедливость. Но кровавая шишка над его левым глазом пухла и наливалась так быстро, и он испытывал такую жгучую боль, что ему необходимо было срывать на ком-нибудь досаду. А главное, ему было бесконечно стыдно всех нас, окружавших его малюков, что вот он, Баранок, шестиклассник и лихой запорожец, так глупо одурачен своей собственной выдумкой, и что какой-нибудь клоп-шарапчонок может теперь по законному праву смеяться над ним перед всею гимназиею, какою дулею угостил он его, долговязого болвана.

Дело всё-таки обошлось без побоев. Внутреннее сознание собственной вины и дружные протесты больных, которые были третьего и четвёртого класса и не были расположены давать волю казацким тумакам, сдержали сердитого запорожца.

Мы все заснули только перед светом, и проснулись поздно. Было уже восемь часов, и на всех столиках стояли остывшие кружки чая, покрытые половинками французской булки.

Только мы с Алёшей умылись и прошли на цыпочках мимо храпевшего Баранка в приёмную поделиться с Ильичом интересною повестью о ночном погроме, как на крыльце больницы послышались необыкновенный шум и движение. Со стуком ударилась о стену распахнувшаяся наружная дверь, и Бардин с Яруновым, серьёзные и бледные как полотно, втащили под руки почти помертвевшего Второва. За ним шёл такой же бледный и больше всех растерянный Мурзакевич.