Мой любимый сфинкс - Людмила Зарецкая

– Случилось что-нибудь?

– То есть для того, чтобы ты появился дома, надо, чтобы что-нибудь случилось, – довольно равнодушно констатировала Маша. – Не считая того, что Дед поймал очередного поджигателя, ничего. Но ты бы приехал, потому что надо решить, что с этим поджигателем делать.

Большой трехэтажный дом на окраине деревни, стоящий высоко над речным откосом, Аржанов построил лет пятнадцать назад. На обширном участке располагались еще добротная баня, гараж на пять машин, гостевой дом на четыре спальни и еще один, поменьше, отданный в безраздельное владение бывшему егерю Михаилу Николаевичу, которого, впрочем, в деревне никто никогда не звал иначе, чем Дед.

Похоронив жену, с которой ссорно и бурно прожил бок о бок сорок лет, он в одночасье вышел на пенсию, оставил дом дочке с зятем и внуками, ушел в лесную сторожку, построенную когда-то для ночевки в лесу охотников, и запил.

Спустя недели три Аржанов нашел его там практически в невменяемом состоянии, отвез в ФАП на капельницы, собственноручно отпарил в бане и поселил в маленьком гостевом домике, поручив присматривать за хозяйством в свое отсутствие.

– Только не пей, – сказал он, уезжая по делам то ли в Архангельск, то ли в Москву. – Понял, Дед? Будешь пить, лично верну в сторожку и там брошу, понял?

– Понял, – смиренно ответил Дед и принялся травить байки, по части которых до смерти своей старухи был большой мастак.

С тех пор прошло уже лет шесть. Командировки Аржанова становились все чаще и длительнее, и ведение большого хозяйства, требующее мужской руки и мужского же пригляда, практически полностью легло на плечи Деда. Впрочем, тому это нравилось. Он колол дрова, постоянно чинил не нуждающийся в починке забор, зимой чистил дорожки от снега и посыпал их песочком, летом косил траву, наотрез отказываясь выгонять из сарая новомодную косилку на колесиках и предпочитая каждый день по старинке точить косу. Он бы и воду из колодца таскал ведрами, если бы не категорическое нежелание Маши отказываться от благ цивилизации, основательно устроенных Аржановым. В доме были и водопровод, и канализация, и отопление. И с этим Деду приходилось мириться.

Добротное хозяйство не раз становилось мишенью для чужих завистливых глаз. Аржановых уже трижды пытались поджечь. В первый раз даже сгорела баня, на месте которой поставили другую, еще краше. Затем Аржанов заказал и установил на участке датчики движения, которые срабатывали каждый раз, когда приближался чужой, и Дед с двустволкой дважды выходил на охоту, заканчивающуюся поимкой злоумышленников. Те трепыхались в его крепких руках и, наматывая пьяные сопли на кулак, объясняли, как ненавидят проклятого капиталиста Аржанова, у которого есть все и которому для восстановления мировой справедливости просто необходимо подпустить красного петуха.

Первого незадачливого поджигателя сдали в милицию, и Аржанов до сих пор брезгливо морщился, вспоминая, как приходила к нему его жена, которая умоляла забрать заявление, чтобы у ее детей не было отца-уголовника. Как она плакала, размазывая слезы по не очень молодому и не очень чистому лицу, как бухнулась под конец на колени, толстая, неопрятная, утратившая не только былую красоту, но и последние следы женской привлекательности.

Она не осуждала мужа за ненависть к Аржанову, она и сама люто ненавидела проклятого капиталиста. За большой добротный дом. За чистых и опрятных детей. За Машу, которая не знала, что это такое – жить с пьющим мужиком. Она только искренне горевала, что муж так глупо попался и теперь может пойти под суд и сесть в тюрьму.

Аржанов тогда ее выгнал, заявление из милиции забрал и Деду велел больше никогда органы в это дело не впутывать. Поэтому следующего пойманного поджигателя Дед просто выпорол. Отходил вожжами, привязав в забору, у которого и поймал мерзавца, прилаживающего канистры с бензином. И снова перед Аржановым плакала немолодая женщина с расплывшимся блином на месте лица. От ненависти плакала, от несправедливости судьбы, которая одним дает все, а другим ничего. И от жалости к своему охающему и хромающему супругу, пугливо озирающемуся на стоящего невдалеке Деда. С тех пор года три поджогов не было – и вот тебе, пожалуйста.

– Жертвы и разрушения есть? – спокойно спросил Аржанов, понимая, что, будь что серьезное, Маша бы уже про это сказала. Она была очень основательная женщина, его жена.

– Нет. Дед его догола раздел и в бане запер. Ты ж запретил самосуд учинять. А Дед послушный. – Маша усмехнулась. – Так что приезжай, Аржанов. Заодно хоть с детьми повидаешься.

Детей у них с Машей было четверо. Вовка родился, когда они только поженились. Сейчас он уже окончил институт и работал помощником судьи, наотрез отказываясь идти в бизнес и заниматься хоть чем-то, в чем его могли бы начать сравнивать с успешным отцом. Парень он был цепкий, толковый, и, как аккуратно выяснил Аржанов, юрист из него получался неплохой. Домой приезжал редко, работая и строя карьеру. Даже жениться не торопился, хотя этому Аржанов был даже рад. Собственный ранний брак со всей неопровержимостью доказывал, что в ранних браках нет ничего хорошего. Так что у двадцатипятилетнего Вовки все еще было впереди.

Наташке было двадцать. Она окончила престижную частную французскую школу и сейчас училась в Сорбонне, осваивая непонятную для Маши профессию искусствоведа. Что это такое, выросшая в деревне Маша катастрофически не понимала. Живопись, музыка, скульптура были так от нее далеки, что на дочь она смотрела с некоторым даже испугом.

– Лучше б ты на повара пошла, – жалостливо приговаривала она. – Профессия в руках и, что ни случись, всегда сыта будешь. С твоего искусства много ли навару?

– Отстань от нее, – спокойно говорил Аржанов. – Если искусство ее не прокормит, так я прокормлю. Пусть делает что хочет.

– Ты не вечный, – огрызалась Маша. – Да и с деньгами в нашей стране может случиться все что хочешь. Придется ей в Ясеневку вернуться, и кому она тут нужна будет?

Наташка вздыхала и участливо смотрела на мать. Как на больную или ущербную.

Впрочем, вот эта интеллектуальная глухота, действительно похожая на ущербность, которая с каждым годом все явственнее проявлялась в Маше, неумолимо отделяла от нее и самого Аржанова. Чем шире становился его бизнес, чем больше у него появлялось деловых партнеров, в том числе и зарубежных, чем крупнее делалось благосостояние, тем явственнее он видел ту черту, за которой осталась его жена, и от которой все дальше и дальше удалялся он сам.