Жизнь с отцом - Александра Толстая

Когда же он узнал, что Порт-Артур сдан без боя, сказал:

- Эх, в наше время так не воевали!*

Помню, доктор Никитин, Юлия Ивановна и я сидели в "ремингтонной" и говорили о войне. Дмитрий Васильевич поднял вопрос о том, можно ли при полном отрицании убийства идти на войну в качестве доктора, сестры милосердия.

Вошел отец.

- О чем это вы?

Мы рассказали ему.

- Если бы я был молод, - сказал отец, - я пошел бы на войну санитаром!

Но разве можно было отцу выражать свои непосредственные, мимолетные чувства? Люди спешили подхватить его слова и пустить в печать. Правые, патриотически настроенные люди радовались.

- Сам Толстой охвачен патриотизмом, несмотря на свое непротивление!

Две девицы приехали к отцу. Они собирались ехать на войну сестрами милосердия и спрашивали отца, правильно ли они поступают? Он сказал им, что нельзя, по его мнению, принимать участие в деле убийства в какой бы то ни было форме. Девицы были удивлены и старались доказать, что это необходимо - раненые все равно будут, помогать им надо.

- Сознайтесь, - возразил отец, - что в вас есть желание подвига, желание отличиться! Почему вы хотите именно там, на войне, отдать свои силы людям? Почему вы не идете в глухую деревню помогать миллионам страдающих, умирающих от болезней, грязи, недоедания? Почему? - Потому, что это серо, неинтересно, никого не удивишь этим...

Газеты и журналы не понимали или делали вид, что не понимают отца, чтобы иметь случай лишний раз поместить его слова, и запрашивали его мнение о русско-японской войне.

Так, например, филадельфийская газета спрашивала: за кого Толстой, за русских или японцев? На что отец ответил:

"Я ни за Россию, ни за Японию, а за рабочий народ обеих стран, обманутый и вынужденный правительством воевать против совести, религии и собственного благосостояния".

- Удивительное дело, - говорил отец, - христианство запрещает убийство, буддизм также. И вот два народа, исповедующие религии, запрещающие убийство, с злобой убивают, топят, калечат друг друга.

Отец не мог оставаться равнодушным к войне, и, отложив на время "Круг чтения", над которым в то время работал, - писал статью "Одумайтесь".

И только в далеких уголках России полуграмотные крестьяне понимали учение Христа так, как понимал его отец. Они не спрашивали его, за кого он, за русских или японцев, они отказывались брать в руки оружие и воевать. И делали это просто, не рисуясь, не думая о последствиях. А последствия были ужасные их сажали в тюрьмы, отправляли в дисциплинарные батальоны, нередко секли, истязали...

Война действовала на всех возбуждающе, и, как всегда бывает в таких случаях, если даже ничем не можешь помочь, хочется двигаться, действовать, выскочить из привычной, обыденной обстановки. Мы ничего не могли придумать путного и решили: Наташа, Миша и Аля Сухотины, Наташа Оболенская, гостивший у Сухотиных немец Браумюллер пройти пешком от Кочетов* до Ясной Поляны приблизительно около ста сорока верст.

Оделись просто, в ситцевые платья, за спинами котомки с вещами и провизией, и пошли. Странный, должно быть, был у нас вид! Если бы не наша молодость, нас можно было бы принять за странников-богомольцев. Один Браумюллер отличался от всех. На нем были швейцарская куртка, короткие суконные штаны, рюкзак за спиной, фетровая шляпа. В нем сразу можно было узнать иностранца.

Первую ночь мы ночевали у знакомых. На следующий день должны были добраться до брата Сережи. Он овдовел и жил совершенно один в своем имении Никольском-Вяземском. Но до Никольского было около тридцати пяти верст. Было жарко, решили зайти в деревню, отдохнуть, напиться чаю и молока. Облюбовав хату почище, мы вошли и спросили хозяев, не могут ли они поставить нам самовар и подать молока? Крестьяне оказались неприветливыми. Они подозрительно на нас посматривали, выспрашивали, откуда мы, да куда идем, кто такие? Мы отвечали неохотно, нам не хотелось открывать наше инкогнито и сознаваться в том, что путешествие наше не имело определенной цели.

- Да куда вы идете-то, Богу что ли молиться? - допытывались они.

- Да нет, просто путешествуем...

- Путешествуете? Чудно чтой-то, - с сомнением говорил хозяин. - А вот этот, чей же такой будет?

- Это немец, он интересуется русской деревней.

- Антересуется? Чем же он антересуется? Чего ему надо?

- Да вот интересуется, как вы живете, русской деревней интересуется, он никогда не бывал в России.

- Так, так... - Мужик, недоверчиво покачивая головой, вышел из избы.

По-видимому, нас не собирались поить чаем, и мы решили, воспользовавшись уходом хозяина, перейти в другой дом. Но толкнувшись в дверь, мы с изумлением почувствовали, что она заперта.

- Эй, - закричали мы, - чего это шутить вздумали, к чему дверь заперли?! Отоприте!

- Повремените покеда! - крикнул мужик. - Я к старосте сбегаю!

Мы перепугались.

- Вот так самовар, вот так молоко! - дразнили мы друг друга. - Как бы в холодную не угодить!

Взволнованные, возмущенные, мы сунулись было в окна. Но они были маленькие, высокие. Только немец сохранял полное спокойствие, допуская, по-видимому, что в России все возможно.

Через полчаса явился наш хозяин и привел с собой еще двух мужиков, старосту и одного понятого. Хозяин наш оказался десятским. Староста без всяких разговоров хотел нас вести к земскому, но тут вдруг обычно кроткий и спокойный Миша Сухотин вышел из себя.

- Вы знаете, с кем имеете дело? - крикнул он грозно. - Я - сын действительного статского советника Михаила Сергеевича Сухотина, а это княжна Оболенская, а это - дочь графа Толстого, слыхали, такой писатель в Ясной Поляне живет. Да знаете ли вы, что если вы нас задержите, что с вами будет? Как вы смеете?!

Мужики струсили, на них подействовал грозный тон и громкие фамилии, которые выкрикивал Миша.

- Ты, стало быть, сын Михаила Сергеевича Сухотина будешь? - спросил мужик.

- А это сестра графа Толстого, что в Никольском-Вяземском живет? Так чего это вам в голову пришло пешими по деревням бродить? - спрашивал староста.

- А вот этот чей такой будет? - спросил десятский, указывая на Браумюллера, на которого беспрестанно косились мужики.

- Мы же тебе говорили, глупая ты голова, что это гость наш - немец...

- Немец, не японец? - вдруг выпалил мужик.

- Немец, немец. Разве японцы такие бывают? Они черные, глаза у них узкие, а этот белокурый, глаза у него синие...

Оказывается, мужики приняли Браумюллера за японца и хотели, как шпиона, задержать его.

Большой радостью для отца было известие, что в Японии находятся люди, которые так же, как и он, борются против войны.

В японской социалистической газете "Heimin Shimtun Sha" в августе 1904 года была помещена статья на английском языке, автором которой оказался известный японский социалист Изо Абэ. Отец вступил с ним в переписку и между прочим писал, что жалеет, что Изо Абэ социалист. Японец ответил, что хотя он и социалист, но стоит за мирную революцию и в сношениях с русскими революционерами всегда уговаривает их воздерживаться от насилия.

Революционеры причиняли много огорчений отцу.

Помню такой случай. Мы сидели за завтраком. Снизу, запыхавшись, пришел отец.

- Ах, Боже мой, Боже мой! - громко охал он. - Ведь это ужас какой-то! Я ему говорю, что нельзя насилием добиваться улучшения положения народа, а он меня с таким апломбом перебивает: "Вы ошибаетесь, не нельзя, а должно беспощадно уничтожать всех тех, которые эксплуатируют народ!" И кто же? Гимназист лет семнадцати - еврей! Какая злоба! Какая злоба! Я стал ему говорить про закон Бога, про учение Христа. "Все это глупости, - снова перебил он меня, - никакого Бога нет!" Я не выдержал, раздражился! Главное, эта безграничная самоуверенность. "Зачем же вы ко мне пришли, если вы все так хорошо знаете?" - спросил я и вышел из комнаты.

Я редко видела отца в таком состоянии. Лицо его было красное, он дышал часто, быстро ходил взад и вперед по комнате и все охал.

Отец ждал революцию. Настроение рабочих, солдат, крестьян он чувствовал не только из разговоров, но и по бесконечным письмам, стекавшимся к нему со всех концов России. Он знал про нараставшее с каждым днем народное недовольство, знал, что никому ненужная, бессмысленная японская война, куда гнали сотни тысяч людей на смерть, переполнила чашу терпения...

Для него было совершенно ясно, что революция не улучшит положения народа, может быть, поэтому он неоднократно обращался к правительству, чтобы предупредить надвигавшиеся кровавые события. Форма, по его мнению, не имеет значения, каждая власть основана на насилии и каждая власть поэтому дурна. Новое правительство будет так же основано на насилии, как и старое. Как Кромвель, Марат давили своих противников, так и у нас новое правительство давило бы консерваторов, "Новое время" и т.д. Если же мне выбирать, то я лучше уж выберу Владимира Александровича. Он заживной вор и не будет так страшно воровать.