Пираты с озера Меларен - Сигфрид Сивертс

Но высоко-высоко раскинулись горы с горными пустошами и болотами. Воздух там дивный! А какой открывается оттуда вид! Пока не выпал снег, на прогулку в горы вместе с Нильсом отправлялся отец. Ну а когда выпал снег, стало хуже. У отца болело колено, не очень, правда, сильно, но вполне достаточно, чтобы длительная прогулка была ему не по силам.

Вот так и получилось, что Нильс большей частью ходил один. И это ему нравилось больше всего, так он по-настоящему ощущал себя несчастным, подозреваемым, злым.

Когда он ходил на прогулку или ложился вечером спать, им овладевала мечта, которой он наслаждался. О том, что он скажет Монсену, когда вырастет и разбогатеет. Мечты были разные; в некоторых он становился только знаменит, а в других — богат и знаменит. То он, Нильс Хауге, был генеральным директором крупной фабрики, но Монсен даже не подозревал об этом, пока не очутился со шляпой в руке на пороге его кабинета; за ним послали, чтобы установить часы в помещениях фирмы.

«Неужели это Вы, а, ну да, кажется, Монсен?! — скажет он. — Монсен, да, я припоминаю. К сожалению, нет, вашими услугами мы воспользоваться не можем».

То он возвращается в Уру знаменитостью и проходит прямо в школу, где еще преподает его старый учитель. Старец с седыми волосами не сразу узнает его, когда однажды, во время урока, открывается дверь и на пороге предстает он, знаменитый Нильс Хауге. И пока дети таращат глаза, Нильс достает из кармана платиновые часы и передает их своему старому учителю в знак благодарности и как привет с той далекой поры, когда его невинно заподозрили в краже часов и все были против него, за исключением учителя, который понимал его и верил ему.

Мечты Нильса становились все прекрасней и радужней. Иногда Монсен ничего не подозревал о Нильсе и его судьбе, пока тот, здрав и невредим, не являлся к нему в лавку и не бросал на Монсена ледяной, полный презрения взгляд, меж тем как на дороге застыл в ожидании его огромный новый автомобиль. Иногда вся Норвегия, в том числе и Монсен, знали, кто такой Нильс, потому что о нем так много писали в газетах с того самого дня, как он впервые завоевал свое первое место среди юниоров[82], с того самого дня, как он получил орден Св. Улава[83], или с того дня, когда ему присудили Нобелевскую премию по химии.

Эти мечты так увлекали Нильса, что он уже не испытывал потребности в чьем-либо обществе — один, лежа на спине, он полностью предавался картинам прекрасного будущего.

Монсен же сидел в своей квартире с Йоханнессеном и Одином; чувствуя себя по-настоящему уютно, Йоханнессен играл сам с собой в шахматы, а Монсен читал полученную из города книгу об овчарках. Иногда, когда попадалось что-либо исключительно интересное, он читал Йоханнессену вслух. Йоханнессен лишь хмыкал. Он был целиком поглощен шахматами.

Монсен добрался до главы, где было написано о том, какого вида бывают настоящие и ложные овчарки. Ну, это самое интересное! Псы, которых он видел до сих пор, не отличались особо высоким ростом, ни один из них не был таким крупным, как Один. Монсен поплелся к письменному столу, отыскал сантиметр и принялся измерять Одина со всех сторон.

Монсен снова принялся за чтение.

— Пустая книга! — произнес он вслух.

— Вы что-то сказали? — спросил Йоханнессен.

— Я сказал: «Пустая книга!» — ответил Монсен. — Тут написано, что овчарка не должна быть слишком крупной! Это, разумеется, написано каким-нибудь жеманным гением, которому требуется, чтобы ищейка охраняла его салон. Овчарка должна быть крупной!

— Конечно! — подтвердил Йоханнессен.

И еще лапы. Само собой, страшно важно, чтобы лапы стояли правильно, это всем понятно. Если собаку, до того как она выросла, использовали в качестве ездовой, у нее на передних лапах могут быть вывернуты коленные суставы. Тогда она становится как бы колченогой.

Конечно, первый владелец именно так и поступил с Одином, потому что пес был колченогим. Не очень, но все-таки. Позор, как он обращался с Одином! «Это вовсе не вина Одина, что несведущие люди искалечили его!» — думал Монсен.

Хуже всего то, что и задние лапы овчарки были тоже не совсем прямые. Насколько он мог видеть, пятки были вывернуты. Скверная книга, случайные рисунки! А вообще-то еще не точно, что пятки у Одина вывернуты всегда, они просто время от времени так стоят.

— Ну, что еще там написано? — спросил Йоханнессен.

— Я убью его! — ответил Монсен.

— Кого? — спросил Йоханнессен. — Того, кто написал книгу?

— Нет, сперва пса, а потом того, кто продал мне этого калеку! — заявил Монсен. — По крайней мере, я возбуждаю против него дело — и он заберет свою дрянную ищейку обратно!

Монсен был взбешен. Как ловко обвели его вокруг пальца! Что толку в родословной собаки, если у нее все пороки, присущие простой беспородной животине!

Один подошел к хозяину, он видел, что Монсен расстроен. Монсен даже не заметил его, пока тот не положил морду ему на колено и не начал скрести когтями, чтобы привлечь внимание хозяина.

— Ты не виноват, Один! — сказал Монсен, погладив пса. — Но сделка должна быть расторгнута. Меня одурачили.

— Конечно, — подтвердил Йоханнессен. — Нельзя, чтобы нас одурачивали. Мы и живем-то для того, чтобы глядеть в оба — как бы нас не надули!

— Чепуха! — произнес Монсен, взглянув на Одина. Он совсем не хотел расторгать сделку, не хотел получать деньги обратно и терять Одина. Он любил Одина.

«Я хочу поговорить с Одином и прогуляться с ним, — подумал Монсен. — Ничего не значит, что он колченогий и у него мятый хвост. Поскольку никто во всей округе не прочитает такую книгу, это ровно ничего не значит. Это — мой Один. Я хочу иметь собеседника, который понимает меня. Когда я говорю: «Один, скоро подует западный ветер», он знает, что это так, он чувствует это на себе. А когда я говорю: «Нам, Один, пора гулять», — Один тоже заранее это знает».

— Сыграем партию в шахматы, — предложил Йоханнессен.

— Ну что, выиграем у него на этот раз, Один?! — спросил Монсен.

И не исключено, что Один кивнул ему, подмигнув одним глазом.

— Мы справились с этим, Один, — немного погодя сказал Монсен.

Паук

Рождество, вопреки всяким ожиданиям, было приятным. Мама, папа, малышка Йента и Нильс заранее договорились праздновать Рождество наверху, в Уре, где давным-давно прошло детство мамы и тети Бетти. Дом был старый, построенный в те времена, когда электричества не было, а люди верили в домовых и троллей[84].

И если остались на свете места, где и теперь еще можно было в них верить, то именно здесь. В нынешние времена домовой вообще-то не очень бы растолстел, рыская по округе и охраняя старые службы в Уре, потому что он, верно, не мог бы прокормиться машинным маслом. На старом гумне стояла маленькая, славная машинка тети Бетти, так что гумно было все равно что заполнено.

Тетя Бетти собиралась здесь даже пожить: свободная от уроков в школе, она хотела отдохнуть в горах.

Как будто тетя Бетти умела отдыхать! Она носилась по окрестностям в туфлях на толстой подошве, готовила угощение к Рождеству, накрывала на стол, убирала со стола, настраивала радио, заводила граммофон и слушала рождественские псалмы, искала справочник, чтобы показать Йенте портрет Вергеланна[85], который в давние времена был поэтом.

Йенте показалось, что нужно что-нибудь сказать, и она сказала:

— Он — в очках.

— Он писал стихи! — воздев глаза к потолку, сказала тетя и стала водить рукой, словно писала на бумаге:

— О, злато, прежде, чем ты утратило свой блеск!..

Само собой, швы под мышкой у тети разошлись, но не очень, совсем немного.

А Нильсу тетя Бетти подарила часы. Настоящие, хорошие часы, точь-в-точь такие, какие он хотел.

Нильс слышал, как тетя, тихонько напевая себе под нос, звенит посудой на кухне. Он вышел спросить, не может ли чем-то ей помочь.

В окно кухни светила луна. Она освещала отвесно поднимающиеся против самого кухонного окна крутые стены Вороньей горы, и ледяные наросты на ней сверкали, отливая зеленоватым сиянием.

— Как, по-твоему, можно взобраться на Воронью гору с этой стороны? — спросил Нильс.

Тетя Бетти, которая сбивала крем в стеклянном блюде, не нуждалась в особом импульсе; и она тут же взмыла ввысь, словно воздушный шар. Немедленно отставив блюдо, она воскликнула:

— Конечно, можно! Мужественные парни, настоящие скалолазы…

И вот уже тетя сидит у стола и болтает о Ромсдалехорне, и Тролльтинненах, и Хорнелене, и Тессингере, которые поднимались на mont[86] Эверест, и о многом другом.