Вероятно, дьявол - Софья Асташова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да, я понимаю. Я вас обожаю, – торопливо отвечаю.
– Нет, ты не знаешь, что такое обожание. Ты не умеешь отдавать, ты такая же, как все – только берёшь, берёшь, берёшь. Что ты можешь мне дать? Только что просила тебя трахнуть, а сама ничего не предложила взамен.
– Я хочу делать вам приятно.
Под тенью одеяла его кожа дробится на полутона – от тёмно-синего до цвета пламени.
Обожание не синоним любви, а его антипод. Обожание стоит ближе к фанатизму, чем к любви, но лишено пошлости фанатизма. Пошлость он презирает. Пошлость – последнее, с чем он может мириться. Возникнув однажды, с объектом обожания у вас возникает уникальная связь, крепкая – на всю жизнь, но одновременно и такая хрупкая, ведь малейшее проявление пошлости может её разорвать. Один взгляд на объект обожания, одна малейшая точка соприкосновения даёт ощущение избранности. Эту связь следует бережно охранять от постороннего вмешательства – обожание существует только между двумя. Один намёк, поданный посторонним, навсегда разрушит связь. Навсегда закроет путь к объекту обожания. Объект обожания – божество, которому ты посвящаешь жизнь. Отдаёшь и не требуешь ничего взамен. Это очень просто. Возведённое на пьедестал, отделённое от всего мирского, божество может пассивно принимать изливаемое на него обожание или, не снисходя до объяснений, безмолвно отвергать, сохраняя свой статус избранности, но ты всё равно остаёшься в его полном распоряжении. Любая защита от божества бессмысленна, да и не существует таких средств, которые могли бы защитить от его божественного сияния. Божество совершенно и сотворено из неземного золотого света, и не все смертные, включая студентов нашей Школы, могут увидеть его улыбку. А его гнев приводит в отчаяние. Сейчас я видела его гнев.
Наконец я понимаю, что от меня требуется – молить о пощаде, уповать на его милость. Подныривая под одеяло, прячась в складках, я умоляю его о прощении.
– Мне так жаль, так жаль, так стыдно. Простите меня. Я больше так не буду, больше не огорчу вас.
– Насколько тебе жаль?
– Так сильно жаль, до смерти жаль, я умру, если вы меня не простите. До остановки сердца жаль. Пожалуйста, простите меня, я буду вас обожать, буду отдавать.
– Ну ладно, но только на первый раз. Ещё раз такое повторится, и ты больше меня не увидишь, пробкой вылетишь из мастерской.
– Не повторится, обещаю, не повторится. Вы так добры, так бесконечно добры, а я такая дура, – шепчу прерывающимся голосом, пока он не начинает довольно мурчать.
– Ну ладно, иди сюда.
Вроде катастрофа миновала. И пока я целую его, красная комната наконец погружается в тишину.
* * *
Отделившись от самой себя, я наблюдала эту странную сцену, будто эпизод с актёрами из разных фильмов, оказавшихся на одной съёмочной площадке. И совсем не так я всё себе представляла. Что значит заниматься любовью с богом секса? Хотя он запретил употреблять слово любовь. Это странно. Рассказывать об этом нельзя никому. Этот запрет так же священен, как запрет произносить вслух свою мантру, иначе она потеряет силу. Но в отличие от безмолвной медитации, во время близости нужно говорить. Он требовал, чтобы я управляла процессом, брала инициативу на себя, работала, говорила, чего хочу. Это выбивало из колеи – мне хотелось заткнуться. Закрыть рот на замок.
На шее он носил две звезды, и приятнее всего было чувствовать, как они стучат мне по зубам. Одна маленькая, аккуратная, на тонкой цепочке. Но я концентрирую внимание на второй – огромной, размером с мою ладонь, массивной, на тяжёлой цепочке с крупными звеньями. Такая, раскачиваясь от поступательных ритмичных движений, с размаха ударяя по зубам, может не только невзначай отколоть уголок зуба, но и выбить всю дурь из глупой башки.
Мои, крупные как у кролика, передние зубы остались на месте, как и дурь в голове, которую с одного раза не выбить, но начало положено – я училась говорить. В голове стало гулко – может, там освободилось немного места, которое со временем Профессор займёт своими благоразумными мыслями.
Я провела то утро, разглядывая мерцающие перед глазами звёзды, его, поблёскивающие в пропасти рта, зубы – особенные и красивые, как и всё тело.
– Нравлюсь я тебе? – спрашивал он, стоя передо мной в языческой наготе в красном, отражённом от стен, свете, – я для тебя не слишком старый?
– Нет, конечно, нет. Это вы могли бы найти кого-нибудь помоложе.
Его тело было по-мальчишески подтянутым и по-взрослому удивительно красным, запечённым. По безволосой груди то и дело пробегали мурашки. Звёзды покоились одна над одной.
В холодильнике не было ничего съедобного, кроме молока, нескольких лимонов и плодов киви. Я хотела его накормить хоть чем-то и предложила сходить в магазин, тем более мне хотелось вырваться на улицу, где с утра шёл дождь. Он говорил, что не голоден и ест очень мало – один раз в день по вечерам. И я поверила, как верила всему, что он говорил.
– Но кофе вы пьёте? У меня есть молоко.
– Со сливками вкуснее, чем с молоком, – говорил он.
– Я туда и обратно, – отвечала я, всё-таки выпросив себе передышку от заточения в красной комнате, чтобы сходить в магазин и купить зерновой кофе, сливки и сушки. Вернувшись, я остановилась на пороге и, не веря своему счастью, с неизмеримым обожанием разглядывала его, как спустившееся на меня с небес божество.
– Что так долго? – спросил он, прерывая моё замешательство.
Весь день мы, он лёжа в постели, а я сидя на корточках возле кровати, подкреплялись кофе и маленькими сушками с маком. Я заваривала ему кофе в высоком стеклянном стакане, на дне которого оседала гуща. Тем временем он валялся, читал с телефона, отвечал на письма, кому-то звонил и много смеялся в трубку. Ещё он беспрерывно, опираясь на прислонённые к стене подушки, курил, забывая стряхивать пепел, а я занимала себя тем, что, прыгая по постели, подносила раскрытую лодочкой ладонь, когда длинная полоска пепла на конце сигареты была готова вот-вот упасть в складки одеяла.
– Мне нужен покой, – говорил он, – место, где я смогу отдохнуть.
– Можете приезжать ко мне в любое время, – отвечала я, заглядывая в его лицо в поисках одобрения.
Теперь возможность подарить ему покой, насколько это было
