Командир Особого взвода - Вадим Шарапов

Он ломал их сразу все, без разбора, рыча по-звериному и чувствуя, как голову изнутри разрывает бешеный поток, от которого меркнет сознание.

Редкие снежинки, падавшие с неба, остановились и застыли, не долетая до земли.

Он побежал вперед, на сопку. Никифоров, смахнувший со лба кровь, увидел, как размывается и блекнет в движении силуэт старшины. Больше он не успел ничего заметить – удар когтей швырнул его навзничь, и в последнее мгновение маг прошептал то, что ему оставалось. Слово Резерва смело бросившихся к нему мертвецов, выжгло в снегу и обнажившейся земле исковерканный цветок розы, построило до неба стеклянную стену между людьми и ожившими трупами.

Степану казалось, что он бежит страшно медленно, движется, словно попав в густой кисель. Сердце не билось – стрекотало в груди с пулеметной скоростью, рот был полон вязкой крови. На вершине сопки кто-то стоял, и Нефедов знал, что должен добраться до этого кого-то, должен, должен… а ноги никак не хотели двигаться вперед, и он завыл от бешенства так, что кровь изо рта выплеснулась в воздух и застыла стеклянными шариками. Потом прямо перед глазами он увидел черное лицо шамана.

Табкоче Ямал глядел на него неживыми глазами, растянув в хищной ухмылке губы и оскалив длинные острые зубы, натыканные во рту сплошным частоколом. Степан ткнул в это лицо кинжалом, но клинок обломился как глиняный и зашипел на снегу, а шаман только чуть пошатнулся, схватив Нефедова за руку холодными пальцами. Старшине показалось, что в левую часть груди ударили молотом, что-то захрустело и, опустив глаза, он увидел острые концы костей, прорвавших кожу чуть пониже локтя. Боли не было, но предавшая хозяина рука разжалась, выпустив бесполезную рукоятку с острым обломком лезвия. Табкоче швырнул Степана в снег, рухнул рядом, впился зубами в плечо.

– Мое! – нечеловечески-звонким голосом крикнул он. Время начало убыстряться, и с ним тотчас же пришла боль. Нефедов заорал во весь голос, выкатился из под врага, не замечая, как сломанные кости скребут по насту. Пальцы другой руки нащупали грубо оплетенную рукоятку.

– Твое? Н-на, сука! Н-на, тварь! – он вскинул черный нож и с размаху всадил лезвие между зубов шамана.

Вой накрыл сопку. Менквы тупо брели, взбираясь на ее вершину – срывались, падали, катились к неподвижному телу Никифорова, оставались лежать, дергаясь в корчах, как марионетки. А наверху старшина Нефедов все глубже и глубже втискивал дымящийся клинок между скрежетавшими по нему челюстями, вязнущими в черном камне. Сквозь мельтешившую в глазах радугу он видел, как Табкоче Ямал, выпучив мертвые глаза, рвет себе горло когтистыми пальцами, не в силах выдернуть зубы из ножа, и как чернота растекается по этим зубам.

– Что? Не по себе… кусок… откусил, паскуда? – выдохнул Степан, и повалился лицом в снег, успев почувствовать, как тело, приходя в себя после оберегов, ответило немыслимой болью.

– Товарищ старшина? Живой? Старшина! – кто-то бил его по лицу, тер отмороженные щеки. Степан застонал, выматерился в душу мать. Открыл глаза. Над ним кто-то склонился – огромное, в пол-неба лицо, хлопавшее глазами. Прищурившись, он наконец-то узнал Никифорова.

– Живой, хохол? – прохрипел старшина и попытался приподняться на локте, забыв о сломанной руке. – А-ах, в гробовину душу мать!

Вдоволь поматерившись и кое-как поднявшись, Степан осторожно потрогал руку.

– Ты, что ли, бинт наложить успел? – хмуро спросил он Никифорова.

Маг усмехнулся.

– Не я. Я только поднять тебя сумел. Вот он перевязывал, – подбородком указал на сидящего рядом, у разбитых саней, Матвеева. Руки у мага были перебинтованы – казалось, что он в белых перчатках.

– Все, товарищ старшина! – радостно крикнул появившийся из-за сопки Богораз. – Ни одного дохлого чучела не осталось! Мы их всех в кучу стащили и костер запалили!

Из-за сопки вверх тянулся столб черного дыма.

– Демаскировочка… Ну, значит, все, – сказал Никифоров.

– Все, да не все, – неохотно, сплюнув в снег густо-красным, отозвался Степан Нефедов. Обвел взглядом замерших солдат и пояснил:

– Другана нашего, Табкоче, с почетом утопить придется. Знаю я одно место на той стороне пролива, глубокое озеро. Ненцы его "Бездонным" называют. Мне про него Хороля Вануйто рассказал. Там и утопим гада. Оттуда не выберется, да еще с этим в зубах…

Все дружно оглянулись на труп шамана, который валялся у подножия сопки. Мертвый Табкоче Ямал, скрючив пальцы в бессильной злобе, пучил глаза в темное небо. Черный нож прочно сидел у него между почерневшими зубами, и снег набивался в окровавленный рот.

– Так что, сейчас грузим его на собак, и вперед, – Степан похлопал себя по карманам в поисках папирос. Ничего не нашел и огорченно махнул рукой, – а по пути невредно нам будет мимо пары стойбищ проехать, чтоб тундра знала – нет больше шамана Ямала.

– А что с базой?

– Ну уж, не-ет… – выдохнул старшина, неуклюже прилаживая на место кобуру. – Базу, я думаю, мы открыли на всеобщее обозрение, так что теперь в нее только слепой не попадет. Ты уж напрягись, браток. Пошли им сообщение – и пусть хоть все самолеты со всеми бомбами сюда шлют. А наше дело закончено.

Он посмотрел на часы, пальцем протер заляпанное кровью стекло. Долго вглядывался в циферблат.

– Ну, дела… – наконец, сказал Степан Нефедов и засмеялся. – С Новым годом!

На Горе и под Горой

Лежали молча.

Под животами стыло намокали комбинезоны: мох, пропитанный дождевой осенней водой, походил на почерневшую губку. Но пошевелиться было нельзя. Всюду, между деревьями и в подлеске, чувствовалась смерть, ее горький, неощутимый обычным человеческим нюхом запах резал ноздри альвам, медным привкусом расползался по языку старшины Нефедова.

Степан, лежащий во мху, незаметно повел лопатками, заставил мышцы сокращаться, чтобы чуть-чуть согреться, не пошевелив при этом ни рукой, ни ногой. Единственное, что он позволил себе – немного сдвинуть указательный палец, поудобнее устроив его на изогнутом железе спускового крючка. Хотя знал, что стрелять, скорее всего, не придется.

Тихо. Тихо. Только не шевелиться…

Ветер прошумел в верхушках сосен, сверху посыпались пожелтевшие иголки, застревая в волосах. Высохшая шишка царапнула Степану лоб, оставив белый след, но он даже не вздрогнул. Когда ветер стих, снова наступила тишина – мертвая, почти призрачная. Здесь, в этом лесу, не было никакой живности, даже муравьи не ползали во мху. Все живое давно бежало, оставив после себя только почерневшие сосны с осыпающейся хвоей. Краем глаза Нефедов заметил какое-то шевеление, яростно скосил зрачки. Нет, это просто ветер вздыбил траву рядом со старшиной, который неподвижным булыжником застыл среди поросли багульника.

Только не шевелиться…

– Скучаешь, Степан? – хозяин дома, старик Родионыч, покашливая, вышел на крыльцо и начал, кряхтя, примащиваться рядом со старшиной. – Табачку не отсыплешь?

– Это завсегда, – старшина сунул руку в нагрудный карман своего черного комбинезона, достал пачку "Казбека". – Угощайся.

– Ишь ты, по-царски… Я-то думал, махорка у тебя, а тут "Казбек". Ну-к што ж, угощусь, – Родионыч размял папиросу, чиркнул спичкой и выпустил клуб дыма. Тут же он снова закашлялся.

– Тьфу ты… кха-кха!… черт его дери. Каждый раз с утра будто ваты в грудь набили…

– Бросай курить, – улыбнулся Степан, думая о чем-то своем.

– Скажешь! Тебе легко, ты вон, как я замечу – покурил-покурил, а потом, если надо, и неделю к ним не притрагиваешься. а я не могу. Привычка. Шахтер – он завсегда шахтер, там и так целую смену без курева натыркаешься, потом на свет божий вылезешь – как же не покурить?

Старик поглядел на Нефедова, нахмурил редкие брови, заметив, что старшина его и не слушает.

– Думаешь, Степан?

– Да, есть над чем подумать. Тут хорошо, чисто, голову продувает.

Изба Родионыча стояла на самом берегу Енисея, на отшибе деревни Атаманово, почти сползая небольшим огородом под обрыв. Забор уже давно съехал вниз, но хозяин особо не беспокоился, приговаривал только:

– Да кому оно нужно, это добро? Все равно я там не сажаю ничего!

Давным-давно схоронив жену, старик жил бобылем. Когда-то он и впрямь работал шахтером где-то в Кузбассе, вынес оттуда целый ворох грамот, инвалидность, да скрюченную руку, придавленную обвалом в забое. Распрощавшись с горной работой, он переехал поближе к родным местам под Красноярск, там и схоронил жену, а на войне потом потерял двоих сыновей.

– Чего молчишь-то, Степан? – снова спросил старый шахтер, здоровой рукой доставая из коробки "казбека" еще одну папиросу. – Можно? Не разорю?

– Да бери ты хоть все, Родионыч! – отмахнулся старшина. Он неотрывно смотрел через реку, на другой берег, где поросшей лесом громадой в сумерках высилась гора. Проследив его взгляд, старик кивнул.