Есть, господин президент! - Лев Гурский

В общем, никаких серьезных причин для беспокойства у меня не было. Ни малейших. И то, что мне уже целых двадцать пять минут не дает покоя большой бумажный пакет в полуметре от кресла, где сидела моя теперешняя гостья, следовало списать на легкий невроз. Такие неврозы охватывают всякого государственного чиновника при контактах с антигосударственными существами.

В принципе, размышлял я, опасения мои небеспочвенны. Толстой бабушке русской демократии Валерии Старосельской не западло принести в мой кабинет все что угодно. Вплоть до гремучей змеи. Ее и металлодетектор не заметит, да и пес, натасканный на взрывчатку, может ушами прохлопать. Неплохо бы вспомнить, есть ли в моей кладовке средства индивидуальной защиты от змей. И какие бывают средства от змей? Чем пользуются змееловы? Кажется, брезентовыми перчатками, стальными удавками, сачками. И еще на змей охотятся мангусты. А кстати! Сколько надо времени, чтобы найти и доставить в мой кабинет небольшого мангуста?..

— …Вы чего там, заснули? — донесся до меня громкий скрипучий голос. Словно старые дверные петли не смазывали по меньшей мере лет двадцать. — Эй, опричник! Вы меня совсем не слушаете!

Я отвлекся от раздумий на змеиную тему и вежливо ответил гостье:

— Отчего же, я внимательно вас слушаю.

— И о чем я только что говорила? — Толстая бабушка Лера вела себя так, словно она была школьной класснухой, а я неисправимым двоечником и хулиганом. — Вам нетрудно будет повторить?

Ваню Щебнева, однако, голыми руками не возьмешь. Думая о своем, я краем уха улавливал звуки у себя в кабинете. По такой простой схеме работает диктофон: в смысл не вникает, но все фиксирует автоматически, пока есть пленка. Прокрутить запись можно после.

— Вы, Валерия Брониславовна, — сказал я, — в частности, говорили о том, что я злодей, что вы ненавидите меня, мою должность, мое рабочее кресло, что вы с радостью увидели бы мою смерть, смерть моих детей… их, кстати, у меня пока нет…

— И не советую вам их заводить, — быстро вставила Старосельская, — если вы помните судьбу детей Геббельса…

— …что намоем лбу народы читают проклятия, что я ужас мира и стыд природы. По-моему, все… Ах да, чуть не забыл: еще я упрек

Богу на земле! Вот теперь, кажется, ничего не пропущено. Насчет упрека Богу вы здорово придумали. У вас талант к стихосложению.

Я знал, конечно, чьи стихи пересказывал сейчас своими словами. Но почему бы маленечко не поиграть в юного невежду?

— Это все придумано не мной, — гордо проскрипела дверь русской демократии, — и относится не к вам. Это Александр Сергеевич, чтоб вы знали. Пушкин. Ода «Вольность». 1817 год. А вы, Щебнев, как я и предполагала, неуч… Впрочем, — добавила она, — память у вас хорошая, она вам пригодится. На новом Нюрнбергском трибунале вы сможете наизусть огласить весь список преступлений вашего режима против свободы слова, демократии и прав человека. Вам дадут немного, лет пять… Глядите-глядите, он уже трусит!

— Не-а, — честно сказал я. — Промазали. Трибунала я не боюсь.

— Значит, вы меня боитесь, — сделала вывод мученица догмата. — То-то я смотрю: у вас на столе ни ручек, ни карандашей, ни паршивой вазы с цветами. Только одна плевая пепельница в углу. И кофе, я заметила, принесли в пластиковых стаканчиках, чуть теплый. А кресло мое к полу наверняка привинчено.

— Не привинчено, — возразил я, — это ни к чему. Оно и так, знаете ли, очень тяжелое. Катать можно, а поднимать надорветесь.

Валерии Брониславовне трудно было отказать в проницательности. Я и впрямь распорядился не искушать гостью и заранее обезопасить наш разговор. С нее бы сталось плеснуть горячим кофе мне в лицо. Или, точнее, в моем лице ошпарить весь нынешний режим.

— Боитесь! — самодовольно повторила Старосельская. — И это правильно. В советской карательной психиатрии были не только свинцовые мерзости, была от нее и кое-какая польза. Все, кого гэбня гноила в дурке, кому припаивала «вялотекущую шизофрению», получали пожизненную справку. С нею нас в отряд космонавтов не возьмут, зато порог ответственности на нуле. Мы психи, мы ни за что не отвечаем. Я могу сейчас взять со стола вот эту мраморную пепельницу, открыть окно и выкинуть ее. Или жахнуть ее прямо в стекло… и мне ничего не будет.

— Жахните, сделайте себе приятное. И вам ничего не будет, и стеклу тоже. — Я подвинул пепельницу в ее сторону. — Это не мрамор, это розовый туф. Окна у нас в здании не открываются, стекла бронебойные. С трех метров из пушки не пробьешь.

Старосельская втянула носом воздух кабинета и догадалась:

— Воздух свежий — из кондиционера?

— Разумеется, из него, — кивнул я, — просто его не видно. А вы что хотите? У нас закрытый режимный объект, здесь только кондишены. Иной раз, не поверите, самому хочется открыть окно, перегнуться через подоконник и — р-р-раз! — плюнуть от души в народ… Но нет. Конструкцией даже форточки не предусмотрено.

— Совести у вас не предусмотрено, вот что, — вынесла гостья суровый вердикт. — И как только ваш язык повернулся говорить такое? Вы еще молодой, а уже закоренелый негодяй.

В оскорбленном ее тоне я, однако, расслышал легчайшие, почти невесомые мечтательные обертоны. Идея плюнуть в свой народ, думаю, не раз посещала даже стойкие демократические мозги.

— Но, может, я еще успею исправиться и искупить вину? — предположил я. — Где-нибудь на ударных стройках капитализма?

— Э-э-э… возможно, — одарила меня шансом бабушка русской демократии. — Но учтите, со сроком я промахнулась. Пять лет для такого, как вы, мало. Вам для исправления дадут все десять… — Тут Валерия Брониславовна вспомнила о гуманизме и прицепила к громыхающему бронепоезду маленький передвижной ларек. — Зато, когда сядете, я вам, так и быть, отправлю продуктовую передачку. Колбасы какой-нибудь. Или вкусных пирожных, наподобие этих. — Она мотнула головой в сторону своего бумажного пакета.

Я не скрыл улыбки: вот, значит, какая «змея» пригрелась в пакете! Мадам Старосельская, представьте, думает о политике не двадцать четыре часа в сутки. Она, оказывается, тоже человек. И, как большинство нормальных землян, любит сладенькое.

— И не мечтайте! — тут же заявила бабушка русской демократии, поспешно придвинув ногой пакет поближе к креслу. Улыбку мою она истолковала неправильным образом. Вообразила, будто я покушаюсь на ее десерт уже сейчас. — Ишь какой хитрый! Эти десять штук я взяла для себя, руки прочь! Пока вас еще не посадили, вы их сами в состоянии купить, хоть целый грузовик. На Шаболовке, чтоб вы знали, есть частная кондитерская. Хозяева — очень достойные люди. Муж и жена, потерявшие почти все зрение под гнетом коммуняк. Пирожные у них выходят чуть-чуть подороже, чем в Елисеевском, но я стараюсь покупать только там, у Черкашиных.