Святая кровь - Майкл Бирнс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Еще пятнадцать минут прошло, прежде чем он услышал отчетливые шаги гида, делавшего последний обход. Пригнувшись, Донован неслышно укрылся за основанием гробницы, и гид, шагая неспешно и что-то насвистывая, благополучно миновал его.
Пять минут спустя канделябры, освещавшие гроты, погасли, и осталась лишь мягкая подсветка ламп аварийного освещения в главных коридорах некрополя.
Теперь нужно было только ждать.
38
Если не от четвертой смены блюд в Апостольском дворце — закуска, отбивная, зуппа ди фаро и лапша al pescatore, — то уж точно после двух бокалов «Монтепулькьяно д’Абруццо» веки Шарлотты налились свинцовой тяжестью. Она перенесла самый напряженный день в своей жизни. Если, правда, сбросить со счетов тот дьявольский понедельник в минувшем марте, когда онколог впервые сообщил ей о том, что она больна раком костей.
Так что пока отец Донован занимался административными деталями своего возвращения в Ватикан, Шарлотта вернулась к себе эмоционально опустошенная и совершенно без сил. Хотя это противоречило ее непреложному правилу преодоления нескольких часовых поясов — немедленно «акклиматизироваться» к местному времени и дать организму прийти в себя, — она сдалась и легла спать днем.
Когда около шести вечера прозвенел будильник, Шарлотта три раза давила на кнопку режима «соня», а затем просто отключила будильник.
Сон ее был глубоким, но далеким от покойного.
Видение убийства Эвана приходило и уходило — странное, черно-белое, словно фильм сороковых: незнакомый киллер, переодетый в лаборанта… рука с пистолетом, описывающая дугу и нацеливающаяся в Эвана… беззвучный выстрел… голова Эвана, дернувшаяся, как в замедленном действии, вперед… черная густая жидкость — льется… льется…
Она видела и себя — там, в офисе, кричащей в оглушающей тишине, такой беспомощной.
«Проснись… ПРОСНИСЬ!»
Киллер поворачивается к ней, кривит губы и хрипло цедит слово: «Кости!»…
Она в «вольво» Донована, он спокойно спрашивает: «Кости? С какой стати им понадобились кости?»
И без всякого перехода — яростно делящиеся в окуляре микроскопа хромосомы и оглушительный сверхъестественный визг и вой душ, терзаемых адским огнем…
Тишина.
Слепой мрак, тут же смываемый ярким светом.
Скелет на столе из нержавеющей стали.
Ребра со страшными бороздами ран.
Раздробленные кости вокруг запястий и стоп.
Расколотые коленные чашечки.
Кожаный бич, рассекающий воздух — «шшух!» — его усеянные шипами плети грызут оголенную плоть… кровь вытекает из длинных, глубоких рваных ран… вот опять… замах, свист… рвется плоть… замах…
Прочный деревянный брус на камнях… окровавленная, полуобнаженная фигура распластана поперек… неясные тени двигаются через сгустившийся вокруг плотный туман… конечности связаны и вытянуты вдоль бруса… жилистые пальцы скрючиваются… чьи-то руки хватают грубо сработанные гвозди… безмолвные вопли… давление на запястья… рассекающий воздух молоток…
«ПРОСНИСЬ!»
Шарлотта вздрогнула и проснулась.
Видения рассеялись, однако ощущение давления на запястья не исчезло — острая боль пронизывала руки до самых плеч.
На мгновение ей даже почудилось, что она еще спит. Но боль и ужас были слишком реальны.
Когда Шарлотта попыталась закричать, широченная ладонь накрыла ее рот и нос. На губах и ноздрях она ощутила прикосновение чего-то вроде ткани и почувствовала резкий химический запах.
Взгляд ее уткнулся в широкоплечего мужчину, когда тот прыгнул на кровать и сел ей на живот. Тот самый, что выбил дверь ее офиса! Убийца Эвана! Она попыталась вывернуться, бить, колотить, кусать… Но любое сопротивление было тщетным.
Перед глазами поплыло, как в тумане, и лишь мгновением позже она увидела его сообщника, поворачивающего дверную задвижку и бросающегося к ней.
«Не могу дышать…»
Мучительно борясь за глоток воздуха, легкие лишь втянули порцию химикатов, на этот раз вонь показалась более резкой.
Через пару секунд тупое оцепенение охватило конечности и туловище, будто все тело залили цементом. Голова казалась невероятно тяжелой и чужой, одурманенной.
Руку с лица убрали.
Когда Шарлотту подняли с постели, голова ее беспомощно откинулась назад. Последним, что она увидела, было распятие над изголовьем кровати. Зрение, будто вода в воронку, ужалось в черную точку. Полная темнота.
39
Храмовая гора
Галиб неотрывно смотрел на «Купол скалы» из окна. Сложенные пирамидкой тонкие крепкие пальцы упирались в подбородок снизу. От подсветки, желтой цепочкой опоясывающей купол храма, листовое золото короля Хуссейна торжественно сияло на фоне темнеющего неба — изумительное и величественное зрелище. Безмерно приятно было Талибу сознавать, что израильтяне со всего Иерусалима и окружающих его холмов могут видеть могущественный символ исламского присутствия на самой священной земле в мире, — этот пылающий во мраке факел.
«Благословенна та бессильная ярость, от которой там внизу, в долине, рыдают евреи».
Однако победу эту ни в коем случае нельзя принимать как должное. А именно это ВАКФ и сделал, уклонившись от прямых обязанностей. Надзор за Храмовой горой не ограничивается одними религиозными функциями: это место является оплотом, цитаделью, которую необходимо охранять со всей бдительностью. И позиция хранителя в ВАКФе — пост исключительный. Как и подразумевает название должности, принимая назначение, Галиб поклялся хранить этот опорный пункт ислама не только в Иерусалиме, но повсюду в Божьем мире.
Он чувствовал себя верным стражем Аллаха.
— Хвала Аллаху, что забрал своего самого благочестивого слугу из святой мечети в самую отдаленную мечеть, — пробормотал он, не отрывая немигающего взгляда от золотого купола.
О, как же калиф воспользовался божественными словами Великого Пророка и сложил великое предание, сделавшее это место третьей по значимости святыней ислама. Загадочная ссылка Корана в начале суры под названием «Бани Исраил»[87] сообщает очень мало подробностей о том месте, что, в самом деле, предназначалось для Отдаленной мечети. Но устные традиции в хадисе[88] сохранили нам интереснейшую историю о том, что это и есть то самое место. Предположительно здесь когда-то стоял великий иудейский храм. Какими же мудрыми были калифы, что в седьмом веке завоевали Иерусалим и вернули городу его истинное имя Аль-Кудс. И как только иудейский царь Давид заявил о своих правах на это место, в ответ калифы сделали то же самое. И с тех пор самое священное место для евреев трансформировалось в исламскую Харам Эш-Шариф — Благородную Святыню.
— Ассалам алейкум, — раздался у него из-за плеча мягкий голос.
Развернувшись в кресле, Галиб пристально взглянул на молодого человека, замершего на пороге: среднего роста худощавого палестинца. Из-за бледной кожи, зеленых глаз и мягких черт лица его частенько ошибочно принимали за израильтянина, а порой — за сефарда. Именно по этой причине Галиб вызвал его сюда. Он знал юношу только по имени: Али, в переводе с арабского «хранимый Господом».
Как его просили, Али сбрил бороду и неузнаваемо преобразился.
— Ва алейкум ассалам, — ответил Галиб, подзывая юношу взмахом руки. — Входи, есть разговор.
Али сел в кресло для посетителей, выпрямился и опустил глаза на ладони в знак почтения.
— Можешь смотреть на меня, Али, — разрешил Галиб.
Зеленые глаза поднялись, сверкнув знакомым огнем. Хранитель сразу приступил к делу.
— Мне сообщили, что ты выразил готовность отдать свою жизнь за Аллаха… за свой народ. Ты желаешь стать мучеником?
— Да, — ответил Али просто, без эмоций.
— Скажи мне: почему ты веришь, что достоин совершить такую жертву?
Ответ Галиб уже знал. Он слышал его много раз прежде от несчетного количества молодых мусульман — преимущественно мужчин, но порой и женщин, — наводнивших правые исламские медресе по всему Среднему Востоку и Европе и попавших в объятия экстремистских толкователей исламской устной традиции. Всех их связывала одна нить: их жизни были лишены надежды, возможности и достоинства.
Как и многие другие, Али и его семья потеряли свой дом и землю в израильских поселениях, спонсировавшихся американскими христианскими евангелистами и ревностными евреями. Его старшего брата застрелили за бросание камней во время второй интифады.[89] На глазах подрастающего Али происходили частые налеты израильтян, он был свидетелем устрашающих последствий ракетных обстрелов. Его семью держали за восьмиметровой бетонной стеной с колючей проволокой, неуклонно растущим израильским защитным барьером. Они ютились в лагере и, чтобы выжить, надеялись только на подаяния, или закят,[90] от Хамаса. Ко всему прочему, израильтяне запрещали им въезжать в Иерусалим, чтобы помолиться в великих мечетях.
