Замерзшие поля - Пол Боулз

Бен-Таджах был небогат. Он жил один в комнате рядом с Баб-Дуккалой, и у него было место на базаре, где он продавал вешалки для пальто и сундуки. Часто он не открывал лавку, потому что лежал в постели с больной печенью. В такие дни он, не поднимаясь с кровати, колотил по полу медным пестиком, и живший внизу почтальон приносил ему пищу. Иногда он оставался в постели целую неделю. По утрам и вечерам почтальон приходил с подносом. Пища была не слишком хорошей, поскольку жена почтальона мало смыслила в стряпне. Но он был рад и этому. Дважды он приносил почтальону новые сундуки для хранения одежды и одеял. Одна из жен почтальона прихватила сундук с собой, когда бросила его и уехала обратно к своей семье в Касба-Тадлу. Бен-Таджах и сам пытался жить с женой какое-то время, потому что нужно было, чтобы кто-то постоянно ему готовил и стирал одежду, но девчонка была родом с гор и дикая. Она не усмирялась, сколько бы он ее ни бил. Все в комнате было переломано, и, в конце концов, пришлось выгнать ее на улицу. «Ни одна женщина больше не переступит мой порог», — говорил он друзьям на базаре, и те смеялись. Он приводил домой много женщин и однажды обнаружил, что у него ан нуа. Он знал, что это дурная болезнь, потому что она остается в крови и выедает изнутри нос. «Человек теряет нос только после того, как уже потерял голову». Он попросил у доктора лекарство. Доктор дал ему бумагу и велел отправиться с ней в «Фармаси Д'Этуаль». Там он купил шесть ампул пенициллина в коробке. Принес их домой и связал каждую бутылочку шелковой ниткой, скрепляя так, чтобы получилось ожерелье. Он всегда носил его на шее, стараясь, чтобы стеклянные ампулы прикасались к его коже. Он думал, что теперь наверняка уже вылечился, но двоюродный брат в Фесе только что сказал ему, что лекарство нужно носить еще три месяца или, по крайней мере, до новолуния в шавваль. Он размышлял об этом, пока два дня ехал домой в автобусе, и решил, что брат слишком осторожничает. Он постоял на Джемаа-эль-Фна, поглядел на ученых мартышек, но толпа слишком давила, и он пошел дальше. Вернувшись домой, закрыл дверь и сунул руку в карман, чтобы достать конверт, потому что хотел вновь на него взглянуть в своей комнате и убедиться, что написанное на нем имя — точно его собственное. Но письма не было. Он вспомнил давку на Джемаа-эль-Фна. Кто-то сунул руку ему в карман и, решив, что нащупал деньги, взял письмо. И все же Бен-Таджах не до конца в это верил. Он был убежден, что заметил бы кражу. Письмо в его кармане было. Он даже не уверен в этом. Он присел на подушки. «Два дня в автобусе, — подумал он. — Я, должно быть, устал. Никакого письма я не находил». Он снова пошарил в кармане — ему казалось, что он еще помнит сгиб конверта на ощупь. «С чего бы на нем быть моему имени? Я вообще никогда не находил никакого письма». Затем он подумал, не видел ли кто-нибудь, как он сидит в кафе с конвертом в одной руке и листом бумаги в другой и долго их разглядывает. Он поднялся. Он хотел вернуться в «Кафе двух мостов» и спросить кауаджи: «Видел ли ты меня час назад? Смотрел ли я на письмо? Если кауаджи скажет «Да», значит письмо настоящее. Он повторил вслух слова: «Небо дрожит, и земля испугана, и два глаза — не братья». В повисшей тишине воспоминание о звуке слов напутало его. «Если письма не было, откуда эти слова?» И он содрогнулся, потому что ответ на это был: «От Сатаны». Он собирался открыть дверь, но тут его остановил новый страх. Кауаджи может сказать «нет», и это будет еще хуже, поскольку означает, что слова вложил прямо ему в голову Сатана, что Сатана выбрал его, чтобы явить себя. В таком случае он может появиться в любой момент. «Ах-хадду-лаш-лаха-шл-Аллах…» — помолился он, подняв вверх указательные пальцы по обе стороны от себя. Затем вновь сел и замер. На улице кричали дети. Он не хотел слышать ответ кауаджи: «Нет. У тебя не было никакого письма». Если он узнает, что Сатана приближается, чтобы искусить его, будет сложнее бороться с Ним молитвами, потому что ему станет страшнее.

Некто-из-Собрания встал. Позади него была стена. И себси в его руке. Над головой было небо, которое, чувствовал он, вот-вот разразится светом. Он запрокинул голову, разглядывая его. На земле было темно, но за звездами наверху все же был свет. Впереди него находился писсуар Плотницкого Базара, поставленный французами. Поговаривали, что им пользуются одни евреи. Он был из жести, и перед ним была лужа, в которой отражались небо и верх писсуара. Словно лодка в воде. Или пирс, к которому причаливают лодки. Не сходя с места, Некто-из-Собрания увидел, как одна медленно приближается. Он шагнул к ней. И тут вспомнил, что обнажен, и прикрыл рукой член. Через минуту шлюпка ударится о пирс. Он потверже встал на ноги. Но в эту секунду большая кошка выбежала из тени у стены, остановилась посреди улицы и посмотрела на него, обернувшись злым лицом. Он увидел ее глаза, и не сразу смог отвести взгляд. Затем кошка перешла улицу и пропала. Он не знал точно, что случилось, и замер на месте, глядя в землю. Вновь посмотрел на отражающийся в луже писсуар и подумал: «Это была всего лишь кошка на берегу». Но глаза его напутали. Как будто не кошачьи вовсе, а человека, который им интересуется. Он заставил себя забыть, что у него возникла эта мысль. Он все еще ждал, что шлюпка заденет пирс, но ничего не произошло. Она застыла на месте, у самого берега, не дотрагиваясь до него. Он долго стоял неподвижно, ожидая, чтобы что-то произошло. Затем очень быстро пошел по улице к базару. Он только что вспомнил, что старуха в полицейском участке. Хотелось ей помочь, но сперва следует выяснить, куда ее забрали. «Придется обойти все участки в медине», — подумал он и уже не чувствовал голода. Одно дело обещать себе, что он ей поможет, когда он далеко от земли, и другое — в двух шагах от комиссариата. Он прошел мимо входа. В дверях стояла пара полицейских. Он шел дальше. Улица изогнулась, и он оказался один. «Эта ночь будет драгоценностью в моей короне», — сказал он, быстро свернул налево и прошел по темному проходу. В конце он увидел вспышки и понял, что там Мустафа — присматривает за огнем в пекарне. Он пробрался в грязную хижину, где стояла печь. «А, шакал вернулся из леса», — сказал Мустафа. Некто-из-Собрания потряс головой. «Это плохой мир», — поведал он Мустафе. «У меня нет денег», — сказал Мустафа. Некто-из-Собрания не понял. «Все шиворот-навыворот, — сказал он. — Сейчас плохо, и мы должны все сделать еще хуже, чтобы идти вперед». Мустафа увидел, что Некто-из-Собрания был мкииф ма рассу и не хотел денег. Он посмотрел на него дружелюбнее и произнес: «Секреты — не для друзей. Говори». Некто-из-Собрания рассказал, что старуха оказала ему огромную услугу, и поэтому три полицейских арестовали ее и забрали в участок. «Ты должен пойти за меня в комиссариат и спросить, нет ли у них старухи». Он вытащил себси и очень долго ее наполнял. Набив, выкурил сам, ничего не предложив Мустафе, потому что Мустафа тоже никогда не предлагал ему свою. «Видишь, как моя голова полна кифом, — сказал он, смеясь. — Я не могу идти». Мустафа тоже засмеялся и сказал, что лучше ему остаться, а он сходит вместо него.

«Я был там и слышал, как долго он уходил, так долго, что его не должно было быть, и все же он был по-прежнему там, и его шаги все еще удалялись. Он ушел, и никого не стало. Там был огонь, и я отодвинулся от него. Я хотел услышать звук — вроде муэдзина, кричащего: „Аллах акбар!“, или французского самолета с военной базы, пролетающего над мединой, или новостей по радио. Ничего не было. И когда в дверь проник ветер, он состоял из пыли, и был высокий, как человек. Ночь для бегства от собак в меллахе. Я посмотрел в огонь и увидел в нем глаз — как тот глаз, который остается, когда жжешь чибб и знаешь, что в доме был джинн. Я поднялся и встал. Огонь делал звук, похожий на голос. Думаю, он разговаривал. Я вышел оттуда и пошел по улице. Я шел долго и добрался до Баб-эль-Хемиса. Там было темно, и ветер был холодный. Я подошел к стене, где лежали верблюды, и постоял там. Иногда мужчины разводили огонь и играли мелодии на удах. Но они спали. Все храпели. Я побрел дальше, оказался у ворот и выглянул наружу. Мимо проезжали большие грузовики с овощами, и я подумал, что хорошо бы оказаться в грузовике и ехать всю ночь. Тогда в другом городе я был бы солдатом и отправился в Алжир. Все было бы хорошо, начнись у нас война. Я долго думал. Затем так замерз, что повернулся и зашагал снова. Холод был как брюхо самого старого козла в Ижукаке. Показалось, что я слышу муэдзина, я остановился и прислушался. Но услышал только воду, что бежала в сегуйи, доставляя воду к садам. Это было рядом с мсидой Мулая Буджемаа. Я слышал бегущую воду и чувствовал холод. Тогда я понял, что мне холодно оттого, что я боюсь. Я думал про себя: „Что я буду делать, если должно случиться такое, чего никогда прежде не случалось?“ Ты хочешь смеяться? Гашиш в твоем сердце и ветер в твоей голове. Ты думаешь, это что-то вроде молитвенного коврика твоей бабушки. Это правда. Это не сон, присланный из другого мира, в обход таможни, как чайник из Мекки. Я слышал шум воды и боялся. Впереди у тропинки росли деревья. Знаешь, хорошо порой вытащить ночью себси и выкурить. Я покурил и пошел дальше. И тут кое-что услышал. Не муэдзина. Что-то похожее на мое имя. Но оно шло снизу, из сегуйи, Аллах истир! И я пошел, склонив голову. Я вновь услышал свое имя, голос вроде воды, вроде ветра, перебирающего листву на деревьях, вроде женщины. Меня звала женщина. В деревьях был ветер и бежала вода, но там была и женщина. Думаешь, это киф. Нет, она звала меня по имени. Время от времени, не очень громко. Когда я оказался под деревьями, стало громче, и я услышал, что это голос моей матери. Я слышал это так же, как слышу тебя. Тогда я понял, что кошка была не кошкой, понял, что меня хочет Айша Кандиша. Я думал о других ночах, когда она, быть может, следила за мной глазами кошки или осла. Я знал, что ей меня не поймать. Ничто на семи небесах не заставило бы меня обернуться. Но мне было холодно и страшно, и когда я облизал губы, на моем языке не было слюны. Я стоял под деревьями сафсаф и думал: „Она будет тянуться ко мне и постарается прикоснуться. Но она не сможет дотронуться до меня спереди, и я не обернусь, даже если услышу выстрел". Я вспомнил, как в меня стрелял полицейский и как я нашел лишь одну открытую дверь. Я закричал: „Ты швырнула мне лестницу и велела спускаться! Ты завела меня сюда! Самая грязная шлюха в меллахе, истекающая гноем, в тысячу раз чище тебя, дочь всех блудниц и кобелей семи миров!" Я миновал деревья и побежал. Я крикнул в небо, чтобы она могла услышать мой голос позади: „Надеюсь, полиция засунет тебе в рот шланг и накачает тебя соленой водой, пока ты не лопнешь!" Я думал: „Завтра я куплю фасух, и тиб, и нидд, и хасалубу, и меха, и весь бахур в Джемаа, и положу их в мижмах, и буду жечь, и медленно пройду десять раз туда и обратно над мижмахом, чтобы дым очистил мне всю одежду. Затем посмотрю, не лежит ли в золе глаз. Если лежит, сразу же сделаю все заново. И каждый четверг буду покупать бахур, и каждую пятницу жечь его. Это сможет ее отпугнуть". Вот бы только найти окно и посмотреть, что они делают со старухой! Ах, если бы они ее убили! Я бежал дальше. Людей на улицах было немного. Я не видел, куда шел, но шел я к улице, где был комиссариат, недалеко от пекарни Мустафы. Не дойдя до двери, я перестал бежать. Но прежде меня увидел тот, кто там стоял. Он шагнул вперед и поднял руку. Он сказал мне: „Иди сюда“».