Большевик, подпольщик, боевик. Воспоминания И. П. Павлова - Е. Бурденков

В июне 1916 года наш полк перебросили на Юго-Западный фронт, как потом выяснилось – для участия в знаменитом «брусиловском» наступлении. Провожали нас душевно, хозяйка даже всплакнула, но Милнакснис провожать не пришла. До Юрьева мы снова шли пешим порядком, а дальше – по железной дороге. Ехали через Могилев, где тогда находилась Ставка главковерха. На платформе нас встречали сам царь и наследник. Они прошли вдоль всего эшелона, Алексей заметно прихрамывал. Царь, как всегда, был невзрачен, а сколько этот палач и ничтожество причинил горя и страданий народам России! Это была моя вторая встреча с Николаем Кровавым.

Приехали мы на фронт – в местечко Крочице, и через несколько дней нас бросили в бой на реке Стоход. Речонка маленькая, но протекает посреди огромного болота. Наши части прогнали немцев за Стоход, сами жили в окопах на берегу и на позиции выходили по специально проложенным по болоту настилам и дамбам. Немцы обстреливали дамбы из пулеметов, орудий, винтовок. Когда обстрел был особенно силен, мы ложились под дамбу, а потом опять шли. Взяв у взводных командиров сведения об убыли, составляли донесение в штаб полка и, подписав его у командира роты, снова ползли в полковой штаб. Провоевали мы на Стоходе ровно неделю, и за эти семь дней от нашего корпуса почти ничего не осталось. В роте снова оказалось 30 штыков – как после отступления 1915 года. Нас опять отправили в тыл на переформирование. За неделю боев много было пережито, перевидано. Кошмарная была мясорубка! До этого я ничего подобного не видел.

Сколько раненых, сколько убитых, сколько пропало без вести! За Стоход я получил второй Георгиевский крест. В дальнейшем наш полк стоял у деревни Черницы близ местечка Подкамень Волынской губернии. Но это была уже позиционная, «окопная» война.

В январе 1917 года я снова получил отпуск, съездил в Уфу и там встретился со своими старыми товарищами-революционерами. В полк возвращался в тамбуре или даже на крыше вагона, на пронизывающем зимнем ветру. Разговоры попутчиков стали более откровенными: Распутин (только что убитый), Дума, «сплошная измена», голод в деревне и т. д. Чувствовалось, что война уже всем ненавистна. В поезде было много женщин – молодые и старые, образованные и не очень, в тогдашних невероятно тяжелых условиях они ехали за тысячи верст навестить на фронте своих мужей, братьев, сыновей, везли им «гостинцы». На нас, простых солдат, этот женский поход на фронт произвел очень сильное впечатление, и мы делали все возможное, чтобы облегчить их многотрудную долю. Приехал я в полк, переполненный дорожными воспоминаниями и сведениями о революционном движении в России. В окопах – те же разговоры о войне, голоде, разрухе. А через полторы недели грянула февральская революция.

1917 год. Февральская буржуазная революция

Одна тысяча девятьсот семнадцатый год. С чем можно сравнить этот бурливый, штормовой год? – с бурей на море, когда все гремит, свистит, стонет, когда молнии полыхают как гигантский пожар и горит все небо… Жутко становится даже сейчас, 37 лет спустя, когда вспоминаешь обстановку того времени. Среди этой бушующей стихии как маяк светился огонек правды, зажженный большевиками. Наша партия звала рабочих и беднейшее крестьянство на этот огонек, ибо в нем было спасение для всей России.

Как известно, нас, большевиков, к моменту февральской революции было только 40 тысяч человек. Скажем, на весь наш полк, как выяснилось после Октябрьского переворота, я был единственный большевик. То же – в соседнем, 198-м полку. Революционной литературы у нас тогда практически не было, газету «Правда» мы стали получать только в мае. А солдатское море бушевало, его надо было ввести в нужно русло. Тяжело было очень.

Об отречении Николая II-го нам официально объявили 4 марта. Предложили поротно провести собрания и выбрать делегатов в полковой комитет. Наш фельдфебель, полный Георгиевский кавалер, безумно храбрый в бою, выстроил роту, но растерялся и не знал, что сказать. Тогда я взял слово и впервые в жизни, к своему собственному удивлению, произнес заправскую политическую речь. Сказал я примерно следующее: в России произошла революция, свергнут кровавый царь Николай, который пролил много крови рабочих и крестьян. Тысячи лучших людей России он расстрелял и повесил, тысячи сгноил на каторге, в тюрьме, в крепости, выпорол сотни тысяч крестьян. Наконец, он вверг народ России в никому из нас ненужную войну с немцами. В доме Романовых свили гнездо предатели нашей Родины, и потому наша армия терпела поражение за поражением. Этот царь теперь свергнут, но остались еще помещики и капиталисты. Нам надо сейчас бороться за то, чтобы у власти встали рабочие и крестьяне. Крестьянам надо скорее брать землю, а рабочим – фабрики и заводы. Главное, надо немедленно прекратить войну, которая ни нашему народу, ни немецкому не нужна. Полковой комитет нашего полка должен за это бороться. Вот, мол, для чего нам нужно выбрать туда своих делегатов.

Весть о моей речи молниеносно разнеслась по полку, и меня единогласно выбрали сначала в полковой комитет, в нем – товарищем председателя, а затем членом и секретарем дивизионного комитета. За мной почему-то укрепилась репутация дельного хозяйственника, и в марте я возглавил еще и хозяйственный комитет полка. Вот тут пошло дело! В марте и апреле я не помнил, когда и где спал. Отзаседав в полковом комитете, бежишь на заседание дивизионного, с дивизионного – в корпусной и т. д. Везде бурно обсуждаются самые жгучие вопросы – о войне, о власти, о снабжении армии. Созывались и митинги. А тут еще в апреле начались братания с немцами – мы за ними следили, чтобы не быть обманутыми.

В апреле четверых членов дивизионного комитета, включая меня, выбрали делегатами на петроградский съезд фронтовиков. По пути заехали в Киев, осмотрели Лавру и ее катакомбы. Вместо святых там лежали какие-то чурбачки, а сколько сотен тысяч темных людей были одурачены этими деревяшками, сколько денег собрали тут тунеядцы-попы и монахи! Позже в газетах писали, что в соборе под ризой «богородицы» обнаружили порнографическую картинку. Вообще известно было, что монастыри, по сути, являлись скрытыми домами терпимости.

В Петрограде я остановился у одного из наших делегатов, унтер-офицера Савельева, у которого, как оказалось, здесь жила семья. Сам город был похож на растревоженный улей. Кругом все шумело, кричало, протестовало, убеждало, угрожало, спорило. Отправился на Путиловский завод, на котором работала Люба Тарасова, наша уфимская боевичка. Вместе пошли на заводской митинг, на котором выступали рабочие-большевики, меньшевики и эсеры, причем было трудно понять, кого из них на заводе больше. Меня это удивило – я полагал, что на Путиловском заводе преобладают большевики. Люба меня разочаровала, заявив, что, к сожалению, всякой сволочи и здесь много.