Скрябин - Федякин Сергей Романович

Этой московской премьере будет предшествовать петербургская. 11 ноября 1900-го в зале Дворянского собрания симфонией продирижировал Лядов. Хоровую часть в Петербурге так и не исполнили.

И слушатели, и рецензенты Питера и Москвы откликнутся на эту вещь с живым интересом («в его вдохновении чувствуется поэзия, искра художественной прелести»). Публике особенно понравится четвертая часть, легкое «порхающее» скерцо. Вообще, яркая мелодичность, почти «физиологическая» красота музыки восхищала. Многие будут сходиться на мнении, что первая, медленная, часть — самая красивая. Смущать будет некоторое интонационное однообразие: финал явно был подобен началу, только внутренне был проще; драматическая 5-я часть настроением была подобна 2-й, тревожной, «взлетающей». Самый восторженный отзыв о симфонии вышел из уст Сафонова, когда он явился на первой репетиции перед оркестром, потрясая партитурой: «Вот вам новая библия!» Самый суровый отзыв на симфонию прозвучал в письме Римского-Корсакова Глазунову:

«Таланта у него много, а вещь совершенно незрелая, 1-я прелюдия очень красива, 1-е Allegro тоже хорошо, хотя заключение коротко; но дальше все хуже и хуже: Lento вычурно, деланно; скерцо ничтожно, 1-й финал однохарактерен с 1-м Allegro и куда хуже, а последний финал ничего не стоит. Что в нем красиво, то взято из прежнего, а фуга суха и ученически ничтожна».

Правда, спустя многие годы Николай Андреевич будет снова и снова вспоминать это произведение. Летописец Римского-Корсакова Ястребцев в 1904 году запишет в дневник: «Далее говорили о том, что в музыке Скрябина, несмотря на его крупное дарование, по словам Николая Андреевича, «всего каких-то 1 ’/? настроения», да и то оно (настроение) какое-то больное, мятущееся. «Ни счастья, — сказал он, — ни радости, ни беззаботности и веселья в ней нет. Исключение представляет, пожалуй, I часть Первой симфонии, музыка которой действительно хороша»…» В 1905-м в том же дневнике Ястребцева появляется еще одно свидетельство: «Сегодня Римский-Корсаков, говоря о Скрябине, очень хвалил мою любимую I часть Первой симфонии, находя Скрябина сильным талантом, но талантом, способным проявляться лишь в весьма ограниченном числе настроений».

Как бы ни было незрело это произведение Скрябина, ее свежесть, ясность заставляла внимать ей снова и снова. В первой же части Скрябин обнаружил способность «завораживать» слушателя. Части же, названные Корсаковым среди «худших» и «ничтожных», будут другими музыкантами называться среди любимейших. Сабанеев пятую часть будет предпочитать второй. Рядом с несколько «мелодраматической» второй частью она звучит и более «певуче», и трагичнее. Выделять будут и третью, и четвертую часть. Только вокальному финалу не повезет: несмотря на мелодическую ясность он больших восторгов вызвать не сможет.

* * *

Первая симфония впервые вызвала «взаимонепонимание» Скрябина и Беляева. Вряд ли стоит обвинять Митрофана Петровича, как это делали позже музыковеды, в чрезмерной «прижимистости» (нежелание оплачивать хор) и в некрасивых для дилетанта наставлениях композитору. Беляев мог быть «грубоват» в выражениях, но Сашу Скрябина и его талант любил искренне, боялся только его творческой неуравновешенности. Свои несогласия с молодым композитором он искупал редким гостеприимством.

Беляева беспокоит в Скрябине неожиданное — после его отточенных фортепианных миниатюр — стремление к грандиозности. Одно из важнейших писем старого «доброжелателя и друга» (как часто подписывал Беляев письма к Скрябину) не сохранилось. По ответу Александра Николаевича видно: в некоторых замыслах младшего товарища Митрофан Петрович увидел стремление к чему-то непомерному. Скрябин отвечает сдержанно, с редким достоинством:

«Очень тебе благодарен за то, что ты откровенно высказал свое мнение обо мне, но, признаюсь, меня очень удивило твое желание поколебать мою бодрость духа и веру в себя, без которой ничего нельзя сделать. Твое же мнение о том, что я хочу пробовать себя во всех родах искусства ради жажды превзойти или, вообще, сравниваться с кем бы то ни было — совершенно неверно. Я все делаю искренно, по влечению. Прости, что долго не писал, — был очень занят».

Уже много позже, после московской премьеры 16 марта 1901 года, где симфонией дирижировал Сафонов и она была исполнена полностью, Беляев вернется к вопросу о финале: «От Никита получил сведения, что хотя Симфония твоя поставлена в программу его Берлинских концертов, но исполнение ее зависит от того, достанет ли он и какие хоры? Вот тебе наглядное удобство сочинения девятых симфоний».

Понять Беляева можно: Скрябин зажегся идеями Ницше, бредит сверхчеловеком. В его поведении иногда проглядывает претензия на что-то очень значительное. Многие произведения Саши были исключительно хороши, но говорить о гениальности, по мнению Беляева, было бы преждевременно. И совсем ни к чему было громоздить хоровой финал.

Скрябин же своей «кантате», завершающей симфонию, придавал особое значение. Слова для хора и солистов он написал сам. Они могут показаться до крайности наивными и неумелыми. Впрочем, таковыми эти стихи и являются:

О, дивный образ божества,

Гармоний чистое искусство!

Тебе приносим дружно мы

Хвалу восторженного чувства.

Ты — жизни светлая мечта,

Ты — праздник, ты — отдохновенье.

Как дар, приносишь людям ты

Свои волшебные виденья.

В тот мрачный и холодный час,

Когда душа полна смятенья,

В тебе находит человек

Живую радость утешенья.

Ты силы, павшие в борьбе,

Чудесно к жизни призываешь,

В уме, усталом и больном,

Ты мыслей новых строй рождаешь.

Ты чувств безбрежный океан

Рождаешь в сердце восхищенном,

И лучших песней песнь поет

Твой жрец, тобою вдохновленный.

Царит всевластно на земле

Твой дух, могучий и свободный,

Тобой поднятый человек

Свершает подвиг благородный.

Придите, все народы мира,

Искусству славу воспоем!

За солистами, пропевающими эти слова, вступает хор; звучит вокальная фуга на слова: «Слава искусству, вовеки слава!»

В словах нет ни магии, ни даже смысловой «плотности». Но за чрезмерно «прямолинейно» выраженным чувством рождалась идея, которой композитор будет следовать всю жизнь. И даже наивный призыв: «Придите, все народы мира», — после которого вступает хор (живой символ «народов мира»), — содержал уже и то, что пока не прочитывалось в тексте и не было слышно в музыке.

Скрябин — человек, для которого искусство было и смыслом жизни, и самой жизнью. Возвеличивая искусство, он неизбежно возвеличивал всех его представителей. Возвеличивал и себя. В душе он чувствовал свою подлинную силу. Да, позже он и сам согласится, что хоровой финал оказался не на должной высоте. Но именно с этого финала, который для многих будет звучать ученически, начинается зрелый Скрябин. И не с музыки, довольно «традиционной», куда более узнаваемой, нежели музыка остальных частей. Но именно с этих довольно неказистых слов. Словесная декларация финала Первой симфонии — это первый подход к той сверхидее его творчества, которая потом будет названа «Мистерией». Той сверхидее, в русло которой будут ложиться все его более поздние сочинения.