Тысяча сияющих солнц - Халед Хоссейни

Ведь Азиза и во сне так и не выпустила ее палец.

8

Больше всего на свете Лейла любила лежать рядом с Азизой, смотреть, как зрачки у девочки то расширяются, то сужаются, водить пальцем по нежной, гладкой коже, по ямочкам на руках, по складочкам на локотках. Порой она клала дочку себе на грудь и шепотом рассказывала про Тарика — ее настоящего отца, с которым ей не суждено встретиться, про то, как быстро он отгадывал загадки, как проказничал, как легко было его рассмешить.

— У него были очень красивые ресницы, совсем как у тебя. Такой же подбородок, нос, такой же круглый лоб. Твой отец был красавец, Азиза. Ты вся в него.

Только Лейла никогда не называла его по имени. Из осторожности.

А Рашид… Если и посмотрит на девочку, то каким-то странным взглядом. Как-то скоблил мозоли на ногах и небрежно так бросил:

— Так что там такое было между вами?

Лейла непонимающе взглянула на него.

— Между Лейли и Меджнуном. Между тобой и этим калекой, якленга. Какие между вами были отношения?

— Он был мне друг. — Вертя в руках бутылочку, Лейла старалась говорить ровно. — Ты сам знаешь.

— Да что я знаю? — Рашид стряхнул струпья со ступни, почесался и повалился на кровать. Пружины застонали. — А вы занимались тем, что выходило за рамки… пусть даже как друзья.

— За рамки?

Рашид беспечно улыбнулся, взгляд ледяной, цепкий.

— Ну-ка, ну-ка. Целовались вы с ним? А может, он тебя хватал за неподобающие места?

Лейла возмущенно пошевелилась. Сердце у нее колотилось.

— Он был мне как брат…

— Так друг или брат?

— Как друг и как брат.

— Да неужто? А ведь братья и сестры — народ любопытный. Братец возьмет да и покажет сестричке свой хер, а она…

— От твоих гадостей меня тошнит.

— Так-таки ничего и не было?

— Не хочу больше об этом говорить.

Рашид повертел головой, пожевал губами.

— Люди про вас всякое шептали, я-то помню. На пустом месте, значит? Дым без огня?

Лейла заставила себя взглянуть на мужа.

На нее уставились немигающие глаза. Стараясь сохранить невозмутимость, Лейла так сжала бутылочку, что побелели костяшки пальцев.

Интересно, как бы он себя повел, если бы узнал, что жена его обкрадывает? После рождения Азизы каждую неделю Лейла заглядывала в кошелек Рашида, когда тот спал или выходил по нужде во двор, и вытаскивала одну бумажку. Когда наличности было немного, она ограничивалась пятью афгани или вообще ничего не брала, а когда кошелек был туго набит, позволяла себе взять десятку или двадцатку (иногда даже две двадцатки). Деньги она прятала в потайной карман в подкладке своего зимнего пальто. Следующей весной (и уж никак не позже лета) Лейла собиралась пуститься в бега. Вот накопит тысячу афгани (а пусть и побольше) — пятисот должно хватить на автобус до Пешавара. Еще, когда подойдет срок, можно продать обручальное кольцо и драгоценности, которые Рашид подарил, пока она была в его глазах «царицей».

— Ладно… — произнес Рашид, поглаживая себя по животу. — Обижаться тебе не на что. Я ведь тебе все-таки муж. А мужу многое интересно. Только… ему повезло, что он умер. Если бы он был сейчас где-то неподалеку, уж я бы с ним потолковал.

— Разве можно говорить дурно о мертвых?

— Не таких уж и мертвых, как я погляжу, — пробурчал в ответ Рашид.

Дня через два Лейла проснулась поутру и обнаружила на полу возле своей двери целую кипу детских вещей. Там были чепчики с вышитыми розовыми рыбками, голубое шерстяное платьице в цветочек с носочками и крошечными перчатками в тон, желтая пижама в оранжевый горошек, зеленые штанишки с кружавчиками и много чего еще.

— Ходят слухи, — сказал за ужином Рашид, не обратив ни малейшего внимания на Азизу в новом наряде, — что Достум вознамерился принять сторону Хекматьяра. Эта парочка задаст перцу Масуду. Да тут еще хазарейцы. — Рашид набил рот маринованными баклажанами, которых Мариам много заготовила в то лето. — Остается надеяться, что это только сплетня. А то теперешняя война по сравнению с тем, что будет, покажется нам увеселительной поездкой в Пагман[45].

Насытившись, Рашид, как был, взгромоздился на жену и запыхтел, только штаны спустил до колен. Сделав дело, он скатился на кровать и через минуту уже спал.

Лейла выскользнула из спальни. Мариам, сидя на корточках в кухне, чистила форель. Горшок с уже замоченным рисом стоял рядом. Пахло дымом, тмином, жареным луком и рыбой.

— Спасибо, — поблагодарила Лейла, присаживаясь в уголке и поджимая колени.

Мариам, будто и не заметив ее, порезала на кусочки первую рыбину и принялась за вторую. Зубчатым ножом она обрезала плавники, перевернула рыбу, быстрым ловким движением вскрыла ей брюшко от хвоста до жабер, затем засунула палец форели в рот и одним махом вырвала жабры вместе с внутренностями.

— Вещи такие миленькие.

— Они все равно валялись без проку, — пробормотала Мариам. — Не все ли равно, твоя дочь их износит или моль съест?

— Где это ты научилась так разделывать рыбу?

— В детстве я жила у горной речки и сама рыбачила.

— А я никогда в жизни не рыбачила.

— Это несложно. Главное, уметь ждать.

Лейла не отрывала глаз от ее ловких рук.

— Ты сама их шила?

Мариам кивнула.

— Когда?

Мариам переложила куски форели в миску с водой.

— Когда была беременна в первый раз. А может, во второй? Восемнадцать, не то девятнадцать лет назад. В общем, давным-давно. Только носить их так и так некому.

— Ты хорошая портниха. Научи меня как-нибудь.

Старательно прополоскав рыбу, Мариам положила ее в чистую миску, стряхнула воду с рук, подняла голову и посмотрела на Лейлу. Впервые за все время.

— В ту ночь, когда он… За меня никогда никто не заступался.

Лейла во все глаза глядела на обвисшие щеки, на морщинки в уголках глаз, на глубокие складки вокруг рта, говорящие сейчас… нет, не о враждебности — но о невысказанных печалях, неразделенных тяготах, нелегких испытаниях. Если бы Лейла столько прожила здесь, она бы, наверное, тоже была такая.

— Я не могла допустить. Просто дикость. В доме, где я выросла, никто себе такого не позволял.

— Твой дом теперь здесь. Ничего, привыкнешь.

— К побоям? Никогда!

— Он и на тебя руку поднимет, дай срок. — Мариам вытерла тряпкой руки. — Ты ведь ему дочку родила. Значит, кругом виновата.

Лейла поднялась на ноги.

— На улице, правда, свежо. Но почему бы двум виноватым не попить чайку во дворе?

Вид у Мариам был донельзя удивленный.

— Не могу. Мне еще фасоль надо перебрать и промыть.

— Я тебе утром помогу.

— И прибраться.

— Мы вдвоем быстро справимся. По-моему, еще немного халвы осталось. С чаем ужасно вкусно.

Мариам положила тряпку на стол, накинула хиджаб, заправила выбившуюся прядь волос.

— Китайцы говорят, что лучше ничего не есть три дня, чем один день не пить чая.

— Хорошо сказано, — чуть заметно усмехнулась Мариам.

— Лучше некуда.

— Только времени у меня почти нет.

— Одну чашечку.

Они уселись во дворе и быстренько уплели халву, беря ее пальцами из одной миски. Потом настала очередь второй чашечки, да и третья оказалась совсем не лишняя. Когда в горах завязалась перестрелка, им светила из-за облаков луна и последние светляки выписывали полукружья в воздухе.

Заплакала проснувшаяся Азиза, Рашид свирепым голосом позвал жену, чтобы утихомирила плаксу.

Лейла и Мариам переглянулись. В их глазах больше не было вражды.

9

С этого вечера всю работу по дому Мариам и Лейла делали вместе. Сидя в кухне, они раскатывали тесто, резали лук, давили чеснок. Азиза ползала рядом, колотила ложкой о ложку, играла с морковками. Когда они стирали белье во дворе, Азиза лежала в плетеной колыбельке, по зимнему времени закутанная по самые глаза, в толстом шарфе, и Лейла то и дело посматривала в ее сторону.

Мариам потихоньку отвыкала от одиночества. Каждый вечер они с Лейлой выпивали во дворе свои три чашки чая, будто так повелось с незапамятных времен. По утрам Мариам не могла дождаться, когда же Лейлины домашние туфли без каблуков простучат по лестнице, когда раздастся смех Азизы, когда девочка улыбнется ей, показывая все свои восемь зубиков. Если Лейла с дочкой спали дольше обычного, Мариам места себе не находила: мыла и без того чистые тарелки, перекладывала подушки в гостиной, вытирала пыль с чистых подоконников — в общем, старалась чем-то себя занять.

А у Азизы при виде Мариам глаза широко распахивались, девочка хныкала, вертелась у мамы на руках, тянулась к Мариам с выражением нетерпения и откровенной любви.