Затмение - Джон Бэнвилл

Мне оставалось только насладиться спектаклем — ситуация с социальным треугольником была восхитительно нелепой. Однако забава длилась недолго. Квирк, без сомнения почуяв в моей жене смертельную угрозу нашей негласной договоренности о жилье, поставил себе задачу очаровать Лидию, и не теряя времени, с тошнотворной старательностью принялся за ее выполнение. Это сработало; она всегда служила легкой добычей для сладкоголосых мошенников, в чем я имел возможность убедиться лично. Пока она готовила завтрак, Квирк ходил за ней по пятам по всей кухне, спеша услужить при малейшей возможности, и не переставал изливать потоки идиотской болтовни. Она привезла с собой замечательную погоду; он так удивился, появившись здесь сегодня, не мог взять в толк, чья это великолепная спортивная машина стоит у входа (должно быть, заметил ее прошлым вечером и решил затаиться, пока все не уснут); поделился городскими сплетнями, и даже принялся пересказывать уже поведанную мне в тех же выражениях, словно затвердил текст наизусть, историю дома. Это было последней каплей. Чувствуя непонятное отвращение, я поспешил уйти со сцены, изъявив в придуманной экспромтом реплике желание немного прогуляться, как будто я когда-нибудь себя здесь прогуливал. Лили сразу вскочила, вытерла рот рукой и сообщила, что пойдет со мной. Юное солнце снаружи щеголяло ярким лимонным оттенком, а утро переливалось всеми красками, сверкало рассыпанными везде стеклянными осколочками, что только усилило мою головную боль и дурное расположение духа. Лили остановилась, поболтала с одним из цирковых помощников, парнем латинского типа с намасленными кудрями и золотым гвоздиком в ноздре, закинув руки за голову и кокетливо покачивая хиленькими бедрами, ах маленькая шлюшка, а вернувшись, принесла с собой желанные новости о том, что первое представление состоится сегодня вечером. Подозреваю, она хочет, чтобы я повел ее туда. Почему бы и нет; мы можем сделать из этого торжественный выход всего семейства, Лидия, Квирк, девочка и я, настоящий paterfamilias, почтенный глава семьи.

К тому времени, как мы вернулись в дом, Лидия приготовила яичницу с беконом, поджаренный хлеб, помидоры и кровяную колбасу. Я и не думал, что у нас здесь имеется столько еды, — возможно, она привезла припасы с собой, упаковав в ее безразмерный чемоданчик, — от этого зрелища меня чуть не вывернуло, а запах был еще хуже; за последнее время я благополучно отвык от пагубной привычки наедаться. Квирк, повязав на шею вместо салфетки широкий и не очень чистый платок, уже вовсю набивал рот, а Лидия, нацепив один из старых матушкиных передников, стояла у плиты и энергично накладывала в тарелки новую порцию. Я ухватил ее за запястье, вытащил в коридор и сквозь зубы яростным шепотом потребовал объяснить, понимает ли она, что творит, что за нелепую пародию на семейное торжество затеяла. Но жена лишь ласково улыбнулась, — она не сознает, насколько близко иногда маячит перед ней перспектива оказаться с подбитым глазом, — коснулась моей щеки и чудовищным шаловливо-игривым тоном сказала, что подумала: сегодня утром я наверняка проснусь голодным и потребуется что-нибудь горяченькое, чтобы восстановить мою силу. Я чувствую, что вот-вот потеряю контроль над собой; что какая-то увесистая штука, которую я сжимал так долго, что перестал замечать, неожиданно напомнила о себе, стала скользкой, и могла в любой момент с громким стуком выпасть из рук.

— Ты привел их в дом, — она кивком указала на кухню, где сидело семейство Квирков.

— Я никого не приводил. Они были здесь еще до того, как я приехал.

— Но ты им позволил остаться.

Стало быть, Квирк сознался во всем. На ее губах расцвела триумфальная улыбка, в сочный упругий центр которой я сейчас мысленно погрузил с размаху кулак.

— Именно ты, похоже, нуждаешься в семейном окружении.

Естественно, я не нашелся, чем парировать такой удар, и в результате заполз в заветную норку в расстроенных чувствах, утешаясь сознанием своей иррациональной, инфантильной вендетты — в отместку я наотрез отказался съесть хотя бы кусочек ее завтрака, въедливая вонь которого преследовала меня как насмешка вплоть до заветных трех ступенек, до порога зеленой двери, и даже сейчас витает едва уловимыми миазмами в моем убежище. Припав к бамбуковому столику, игнорируя его протестующе-жалобные скрипы и треск, я схватил ручку, нацарапал развернутую инвективу против своей супруги, и сразу же тщательно вымарал текст. Чудовищные фразы, вульгарные, мерзкие, такое не произносят вслух, еще не дописав их, я краснел от стыда. Не знаю, что находит на меня в подобные моменты, пугающая алая ярость, подчиняясь которой я способен на все. Что заставило меня испытать такую испепеляющую злость? Ведь то, что задумала Лидия, вовсе не так уж плохо. Она обладает замечательной способностью извлекать лучшее из худших ситуаций. Пожелав выяснить, как здесь обстоят дела, точнее, осмотрев их со своей колокольни, она увидела меня, сухопутного Робинзона, пугающего дикорастущей бородой и ужасным взглядом, а рядом Пятницу-Квирка, и не одного, а со своей квази-дочерью, — можно так назвать Лили? слова легли на бумагу прежде, чем я успел их оценить, — и сразу принялась за создание среды, призванной стать имитацией, пусть даже нелепой, нашего милого гнездышка, по которому я, по ее версии, так здесь истосковался. Ах, моя Лидия — воплощенная мать семейства, ангел-хранитель домашнего очага. Что ж, пусть попробует; чтобы превратить этот дом в «наш Дом», потребуется гораздо больше, чем ее поджаристый бекон и кровяная колбаса.

Конечно, невозможно отыскать начало или конец того, что происходит с людьми, и все же судьбоносная перемена в моем отношении к Лидии проистекает из одного эпизода, случившегося несколько лет назад, когда я вдруг осознал, что она просто смертная женщина. Попытаюсь объяснить, или по крайней мере описать, как это произошло. Однажды, в ходе своих упорных, но непоследовательных попыток самосовершенствоваться, я старался одолеть витиеватый пассаж в книге некоего философа, — уже не помню, кого, — где рассматривалась теоретическая возможность существования единорогов, и вдруг, без всякой видимой причины, перед моим мысленным взором предстала Лидия, очень четкая, детальнейшим образом выполненная, хотя и уменьшенная копия, облаченная в совсем неподходящее ей длинное платье из какой-то жесткой, похожей на парчу ткани, которого у нее в реальном, — как бы назвать его? — эмипирически познаваемом мире, разумеется, никогда не было, с волосами, уложенными завитками застывшей морской пены, в стиле, излюбленном Елизаветой Второй в ее зрелые годы, но отнюдь не реальной Лидией, способной дать себя так изуродовать разве что в страшном сне; я упоминаю такие детали только научной добросовестности ради, поскольку никак не могу их объяснить; заключенная в этот странный образ, она (моя жена, а не королева, конечно) зависла в бездонном черном пространстве, крае бесконечной пустоты, где служила единственно возможной точкой отсчета, и куда медленно, но неуклонно удалялась, повернувшись ко мне, с горделиво поднятыми руками, в которых, казалось, зажата невидимая держава или скипетр, — я снова использую имперские аналоги, — с изумленным и пока лишь немного испуганным видом, но испуг постепенно превращался в ужас, и тут я с чудовищной, головокружительной ясностью осознал, что когда-нибудь она умрет. Разумеется, это не значит, что раньше я представлял ее каким-то бессмертным существом. Несмотря на явную абсурдность видения, то, что я сумел разглядеть в пригрезившемся мне образе, ошеломляюще просто свидетельствовало об абсолютной нездешности, полностью отчуждающей ее не только от меня, но и от всего, что существует в мире, что составляет наш мир. До того момента, и честно говоря, большую часть времени после него, ведь мои мозги ленивы и медленно переваривают информацию, я представлял ее, как и многих других, частью своего материка, или по крайней мере, подвластной мне областью, спутником, намертво связанным и ограниченным притяжением тела, планеты, красного гиганта, моего «я». Но если моя жена способна умереть, а теперь стало ясно, что это так и более того, она непременно когда-нибудь уйдет навсегда; если мне суждено однажды потерять ее, пусть даже в том ужасном наряде и с уродливым перманентом, отдать непознаваемой бездне вечности; если ее заберут, заставят отскочить от меня в никуда словно мячик, оторвавшийся от прикрепленной к нему резинки, тогда как можно утверждать, что она в настоящий момент действительно присутствует здесь, всем своим естеством, душой и телом? Я даже наблюдал, как будет обставлена ее смерть, если можно подобным словом определить восприятие такой эфемерной сущности, как мое видение. Я смотрел на одну из комнат в большой квартире, ничего особенного, обычная комната, с низким потолком, зато широкая, просторная, хорошо обставленная. Ночь или поздний вечер, и хотя вокруг множество ламп на столах, книжных полках, и даже на полу стоят светильники с широким массивным основанием, их не зажгли; свет идет только с потолка, мутноватый, потускневший, словно от непосильной работы, но безжалостный, не дающий теней. Тяжелая, душная, безжизненная атмосфера, однако в ней не чувствуется угрозы, страдания, или горя. В глубоком кресле отдыхает человек, я не вижу его, но уверен, что там сидит не Лидия, еще кто-то проходит мимо, незнакомая женщина, невыразительная, неброско одетая; она остановилась, повернулась, чтобы задать вопрос, помедлила немного, но никто не ответил, и стало ясно, что ждать бесполезно, что ответа нет, и каким-то образом это означало смерть, смерть Лидии, хотя ее самой в комнате не было, вообще не было. Видите ли, то, что мне привиделось — не сон, по крайней мере, я тогда бодрствовал. Я все так же сидел с открытой книгой в руках, все так же опустив глаза на страницу, тщательно прокручивал в памяти образ за образом, и вновь появились комната, усталый свет, женщина, невидимая фигура в кресле, а в начале — сама Лидия, с нелепой прической и поднятыми руками, до сих пор висящая в пустоте, но все уже стало безжизненным, безжизненным и плоским, неподвижным, как серии неумело сделанных фотографий, снятых кем-то другим в местах, где я никогда не был. Не спрашивайте, откуда пришел этот образ, иллюзия, галлюцинация, называйте как хотите; я пережил то, что пережил и знаю, что означает увиденное, но понятия не имею, откуда.