Новый Мир ( № 9 2005) - Новый Мир Новый Мир

Был у него такой в детстве. Сокровище. Весь двор завидовал. “Спартак” — “Динамо”. Хоккеисты на железных штырьках. Верти как хочешь. Отец привез. Из Москвы. Мировой подарок. А сам ни разу с Мишкой не сыграл. В другом месте горел. Сжигал себя дотла.

Еще до снега, в октябре, Петров возвращался из новокузнецкой командировки. Заезжал в Грамотеино посмотреть на вышку. Свою собственную. Шестидесятиметровую. И совсем рядом, на площадке шахты им. Вахрушева, увидел отцовскую башенку. Заброшенную и забытую.

Одна из множества. Подставка для вентиляторов, вращающихся на раме. Модель восемьдесят третьего года. Последний вариант. Революционная конструкция М. А. Петрова. Петрова и Фраймана. Мгновенное переключение потоков. Установка ПИФ. Когда-то казалась неотъемлемой частью пейзажа. Истории. Как “ЗИМ” и “ЗИС”. Только теперь ни шахт, ни вентиляторов в округе. Последние кирпичи разбирают. Зато из-под бетона, из щелей фундамента уже вовсю лезет лоза. Прутики кленов. А впрочем, какие прутики? Стволы! Как на кладбище. Сибирское дерево забвения. Очень жизнестойкое.

А метель лютует. Злее, чем даже утром. Тогда хоть иллюзия была просвета. Белое на черном. Теперь же белое на белом. Полная слепота. Откуда столько колючего? И хищного? Из мягких, нежных облаков, конечно.

Две черные тени возникают внезапно. Прорезываются впереди. Мгновенное отвердение воздуха. Прямо перед носом Мишкиной “девятины”. Наваждение. В зыбком конусе света от своих собственных фар. И кажется, в эту секунду он сам, желтый, рыскающий из-за неровностей мерзлой декабрьской дороги, и должен смыть эту пару. Немедленно. Махом. Словно дворники со стекла. Откинуть. Обязан. Вправо или влево. Сейчас!

Но ничего подобного не происходит. Тени не исчезают с дороги. Эти люди. Не освобождают проезжую часть. Не пропадают. Не спешат разобраться на штрихпунктиры пурги. Белые звездочки. Они приближаются. Расплываются, как кляксы. Два живых человека. Наезжают. Стремительно и неумолимо.

“Почему они на дороге? Почему на дороге? Ведь есть же тротуар. Тротуар!”

В последнюю секунду, с той же необъяснимой и неумолимой логикой бреда, Мишка резко берет влево. Без колебаний. Одним движением. Как робот или зомби. Радиоуправляемая кукла. Машину выносит на утоптанный снег неширокой обочины. Небольшой бордюр гасит скорость. Но все равно метров тридцать “девятина” катится и только потом замирает. Останавливается, едва не ткнувшись в железо мусорного бака.

Миша не смотрит в зеркала. Миша не оборачивается. Он просто сидит. Головой уткнувшись в руль. Наконец доносятся голоса. Две тени наплывают справа. Живые. Пацаны. Два мальчика.

— Потому, что он послушал ведьму, — говорит один.

— Нет, потому, что он ее не послушал, — отвечает другой.

А потом тьма и метель съедают слова. Проглатывают, растворяют. Становится тихо-тихо. Только шелест снежинок. Шорох небесной материи.

Надо ехать. Но последние остатки энергии, куража истрачены на Левашова. Полный упадок сил. Интересно, о чем думает Ленка? И думает ли она?

Мишка включает первую передачу и медленно, очень медленно выезжает из двора Связьнадзора. Снег скрипит. Шуршит, не хочет умирать под колесами. Превращаться в наст, в лед, в тишину.

Рогов сидит в своем кабинете и читает “Вестник связи”. Это святое. Быть в курсе событий. На мостике. На стреме.

— Ну как дела?

— Штраф пять минимальных окладов плюс бесплатный Интернет им в офис.

— А могло быть?

— Двадцать пять каждого десятого. Обрезанные провода и пластилин в разъемах. А так — отсрочка на три месяца.

— И молодцом тогда, Михаил Маратович. От графика, значит, не отклоняемся. Четко идем. Прекрасно.

— Да. Очень хорошо. Только у меня радиокомплекта для них нет.

— А вы снимите у Грачева. У себя возьмите.

— Как же так, Виктор Андреевич, год ведь ждали. Договаривались. Причем для дела, сами знаете.

— Я сам знаю, что для дела надо поставить Связьнадзору. А Грачев приедет лишний раз в офис. Какие у него заботы у молодого, неженатого? Я в его возрасте ни суббот, ни воскресений не признавал.

“Да, подворовывал на Междугородке. „Релком-Центр”. Это всегда умел. Ни разу не поймали. Мастер”.

Мишка выходит от Рогова. Пустой. Разрезанный на семь кусков. Без рук, без ног и головы. После третьей подряд мобилизации внутренних резервов даже Смерш уже бессилен. Смертью смерть поправ, так, кажется, писали сто лет назад. Патетика высоких чувств. А тут просто усталостью усталость. Бессонницей бессонницу. Не могу — квадратом от этой самой невозможности. Кубом.

Метель. За окном кабинета метель. Все та же. Несваренная каша. Сахар, соль, пшено. Мышиными лапами, носами всех оттенков белого стучит в оконное стекло. Просится. Лезет. В душу и в сердце. И кажется, достанет. Все равно достанет. Так решено сегодня. Венерой, Марсом и мамой их Луной.

“Пойти, что ли. Завести тележку. Развернуться и со всей дури врезаться в бесконечную кирпичную стену мертвого цеха завода „Электромаш”? Тут метров сто. Разогнаться можно хорошо. Очень хорошо. Отлично. Еще лучше, чем там, на спуске, во дворе...”

Из полного оцепенения Петрова выводит телефонный звонок. Оказывается, они еще есть. Телефоны и звонки. В тумане, пелене и ступоре.

— Миша, ты жив?

“Невозможно поверить. Ленка. Сама”.

— Кажется, да.

— Ты простил меня? Ты все сделал?

Удивительно ровный и спокойный голос. Такого тембра, такой интонации Петров не слышал, наверное, с октября. С того самого дня, как привез из роддома. Ее и малыша.

— Я... да... конечно... конечно...

— А я сплю. Я все это время спала. Спала как убитая.

— Ты спала? Все это время? А Светка?

— И Светка тоже.

— Правда?

— Правда. Она и сейчас спит, солнышко. Спит. Я не знаю, что это... не знаю... но она cпит уже четвертый час. Спит и улыбается. Можешь себе это представить?

— Нет, пока нет...

— А меня просто мать разбудила. Позвонила. Машкин Кирка подхватил ветрянку. И она не приедет в четверг. И вообще, карантин на три недели.

— А Светка спит?

— Спит, Миша, спит.

— Может быть, тогда уже и не надо... Приезжать?

— Может быть... я еще сама себе не верю. Подождем ночи.

— Подождем, конечно, посмотрим....

“Вот ведь как. Все улыбаются и не выходят из дома. А значит, никто не знает и никогда не узнает, что на улице пурга, безумие и ужас. Чертово колесо. Снежная карусель. Слоны катаются на белках, а лисы на верблюдах. Добычу ищут. Безглазые и белые”.

А еще никто не знает и никогда не узнает, что настоящий кошмар начался потом. Когда Мишка вылез из “девятины” и стал смотреть. Туда, вперед, в ту сторону, куда ушли эти мальчишки. Два заговорившихся мечтателя. Киномана. А потом назад, во тьму, где они могли лежать. Брошенные на обочину. Сломанные, как спички. И там и там никого. Только свистел ветер. Заметал непрерывную ленту следов на дороге. Кривой, но двойной шов дня. Жизни. Судьбы. Выдержал. Выстоял. Разве не чудо?

Но это сейчас. В обратной перспективе все так представляется. А тогда, пять часов тому назад, хотел увидеть, убедиться, всем телом, всеми шестью чувствами, что пронесло. Никаких следов на морде “девятины”, и только стежки. Сходятся и расходятся на дороге. Черно-белая фотография на вечную память. На глазах исчезающий под снегом документ. Свидетельство. Запоминать. Запоминать. Смотреть, смотреть и самому себе не верить.

Опять звонит телефон. На дисплее номер секретариата.

— Михаил Маратович, Люба. Зайдите, пожалуйста, к Виктору Андреевичу.

Нужно подняться по лестнице и пройти полкоридора.

— Михаил Маратович, мне только что ГАИ звонили, гибэдэдэшники. Полковник Радзиевский. Не ожидали? Я тоже. Но решение принято. Они подписывают с нами договор на девятнадцать точек доступа, все главные губернские посты. Да. В общем, заказывайте под это дело двадцать комплектов. А ваш рабочий, ладно уж, проехали, оставляйте себе. Будет оперативным резервом.

“Ишь ты, бес-везунок, как у него словно по писаному всегда и неизменно. День медицинского работника точно по графику и в срок — третье воскресенье июня. Конечно. Плановое хозяйство. Сидит теперь. Лучится. Пятьсот ватт в каждом глазу. Большое государственное дело делаем. Системно мыслим”.

И все-таки изменения есть. Есть. На переходе от Марата Алексеевича к Михаилу Маратовичу. Ты больше этим не живешь. Во имя этого не умираешь. Не тащишь лямку ради лямки. Победы демагогии в одном отдельно взятом пылесосе. Швейной машинке. Кармане и портмоне. Свет и тепло важнее. И снег, и ночь, которые пройдут. Пойдут авансом. Взносом. Платой за лето и реку с островами. Именно так.