Войны кровавые цветы: Устные рассказы о Великой Отечественной войне - Кондакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
32. „Завоеватели“
Они на Смоленском большаке нашем шли, когда отступали от Москвы, их поперли, босые, голые.
Ай, идут так во, слюны распустивши, нельзя глянуть, противно на них глянуть. Как я знаю и видела, как они шли, так во: завертаны тряпки, ничего нет — одни тряпки на ногах. Чем-нибудь там — или лыком, или мочалом — привязаны. И так брели. Они, по-моему, подохли где-нибудь, потому что такой мороз был: нельзя босым выйти.
Лапти, бывало, где найдут, какие отопки, сейчас садится, обувается в эти лапти и опять дальше пошел. И докуда дошли так? Тоже и им досталось.
33. Немцы зимой
А зимы ж как они боялись. Стоят, сопли распустят, плачут, боятся на дежурство идти. А сапоги у них хромовые, желтые, на них сверху надеты чубаты из соломы.
А возили мороженых, что дрова. Ну прямо на ходу замерзали.
Идет соседка моя. Встретили немцы, шубу скинули, рукава отпороли, на ноги надели. Она-то в одной кофточке осталась.
А как в хату приходят, ищут валенки. Чесоточные, вшивые.
Вот спали они как! Подушки надували воздухом и мешки из одеялов сшиты. Влезет, у горла задернет, а как тревога ж — не выскочить. Один раз так и осталось в мешках человек пятьдесят.
34. Чучело стал
Вот вошли фашисты в нашу деревню, так сразу на грабеж. Все дочиста обобрали. Один изверг взял коньево одеяло, вырезал отверстие для головы и напялил на себя, другой у дочкиного платья отрезал рукава и на себя натянул. Ну чучело стал, да и только.
35. В женских рубахах
Все забирают. Жрут, как свиньи. Никакой сытости не знают. А злы — прямо звери лютые. И взгляд звериный. Не стесняясь никого, рубахи снимают и вшей ищут, чешутся, точно в коросте. У кого женская сорочка, у кого детская рубашоночка лопается по швам. Зашелудивели, черти проклятые, надеть нечего, в женских рубахах ходят, а еще называются «вояками непобедимыми».
36. Как помогали пленным
В деревне с нами жили наши пленные и немцы. Немцы так мудровали над нашими, что словами-то нешто передашь! Как сейчас вижу их — оборванных. И гогочущих немцев! Жалко нам было наших, потому что у самих мужья, дети на фронте были.
Собрались мы, три бабы, и задумали разыскать какие-нибудь одежонки. Пошли мы по дворам собирать фуфайки. Потом улучили момент и подложили их под угол амбара, где наши заперты были. Потом мы узнали, что четверо убежали из амбара, а немцы схватили одного и опять привели в деревню.
Нашелся предатель из деревенских. Рассказал он фашистам, кто к нему в избу за фуфайкой приходил. Так и погубил этот злодей мою подругу. А у нее четверо детей было, и все один одного меньше!
Забрали ее немцы, увели в другую деревню, в амбар посадили. А через три дня в нашу деревню привели. Немцы били ее чем попадя, подвели к своему дому, положили жердинку между двух берез и петлю на шею накинули.
А народ весь немцы из изоб повыгоняли, смотреть заставили. Как увидала я Анну с веревкой на шее, сердце кровью так и облилось. Одно она успела крикнуть: «Сберегите моих детей!» Да разве ж мы не люди. Детей я растила: своих двое и ее четверку.
Добавление.
Наши пленные от голода, как былинки, колыхались, а они их заставляли на березы лазить, грузные чурбаны на спину привязывали да по снегу ползать заставляли. Одна баба бросила кусок хлеба, да на немца нарвалась. Он и посадил ее в амбар. Долго просидела она там, а немцы били ее. Так и убрали человека со света.
37. Три года в неволе
Двадцать седьмого марта, на рассвете, немцы на нас шквал огня из пушек и минометов обрушили. Били, не умолкая, больше двух часов. Лес, кусты — все на воздух подняли, а утром в атаку они перешли. Впереди, как у них водится, танки шли, взади, кто на корточках, кто пригнувшись, кто жердем — нажимают на все лопатки за машинами. Приблизились они к нам, но мы их тут и давай гостинцами встречать. Потчевали-потчевали, многие остались с гостинцами в снегу, а другие к нам в окопы ворвались. Потасовка завязалась кровавая. Что творилось, так сейчас даже не вспомнить. Только знаю, что танки нас обошли, а пехоту ихнюю мы перемололи.
…Долго нас немцы будут помнить, положили их тут немало. Но в бою без беды не бывает: в разгар боя моих товарищей, Пыкина Кузьму с Верхнего Жирима — ранило, а потом Русина всего изрешетило. Через несколько минут осталось нас трое… Тут вторая беда случилась: один мой товарищ шел почти рядом со мной и наступил на мину. Взрывом его подняло в воздух, меня тяжело контузило, а третьего просто отбросило в сторону.
Очнулся я на вторые сутки и вижу: около меня мой товарищ сидит. Спрашиваю его:
— Где мы находимся?
Он склонился ко мне и тихонько говорит:
— В плену мы. Когда тебя пришибло, меня тоже стукнуло, а пришел я в себя, уже поздно было, немцы кругом ходили, не успел я тебя вытащить и сам не ушел. Заставили меня немцы мертвых собирать, что мы набили. Тут я тебя на сани забросил, а потом сюда привез. Вот так, братец, дела-то!
Пролежал я еще несколько дней. Мне стало лучше, и я встал на ноги. На улице было холодно, а нас как сельдей в бочку набили в сарай под открытым небом. Ежились мы от холода да от голода и думали — скоро смерть придет… День ото дня становилось холоднее, стали на работу гонять, проволочные заграждения себе делать. Огородили себе ограду. Набралось нас в этой ограде тысяч одиннадцать. Мучились так, слов нет сказать. Утром давали полбутылки мутной водицы да крошечный, как спичечная коробка, кирпичик хлеба. Сверху этот кирпичик на хлеб походил, а внутри-то опилки там запекались.
Начал наш лагерь постепенно вымирать, умер и мой товарищ. Стали мы промеж себя разговаривать о побеге. Решили, что сегодня ночью одна партия убежит, а завтра другая. Ночь стояла темная, ветреная; шел мокрый снег. Как в лагере все приутихло, пошла к проволоке первая группа. Часовые не заметили. Они перескочили через заграждения — и ходу! Часовые очухались, пальбу подняли, двоих случайно убили, а шестнадцать так и убежало.
Назавтра моя очередь была бежать, но не тут-то было.
