Монах - Антонен Арто

— В этих склепах кто-то есть, — сказала она, резко обернувшись, — я слышу шаги людей, они приближаются. Спрячемся, пока они не пройдут.

Их внимание привлек огромный, правильной формы камень, очень напоминающий надгробный памятник, за ним они и укрылись.

Амбросио передал лампу Матильде, они забились в самый угол и затаили дыхание в ожидании дальнейших событий. Прошло всего две или три минуты, и они увидели слабый свет лампы прямо перед собой, на расстоянии каких-нибудь тридцати метров, на лестнице, вырубленной прямо в камне и теряющейся в глубине стены. По ступенькам спускались три монашки. Две первые держали потайные фонари и, по-видимому, освещали дорогу третьей, которая шла твердым шагом; жесткость ее походки не была лишена некоторой торжественности. Настоятель без труда узнал аббатису монастыря Святой Клары и одну из самых старших сестер ее окружения.

— Все готово, — говорила та, в которой Амбросио узнал аббатису, — ее судьба решена, и ни слезы, ни отчаяние не помогут. За те двадцать пять лет, что я стою во главе монастыря, я никогда не встречала примера подобного лицемерия.

Ей отвечал почтительный и умоляющий голос, который, казалось, старался смягчить участь провинившейся; когда группа монахинь стала удаляться, эхо донесло обрывки фраз:

— …она так раскаивается! Она осознала всю глубину своего греха, она поняла все его зло, и я убеждена, что именно это раскаяние, раскаяние истинное и искреннее, больше, чем страх наказания, повергает ее в отчаяние. Агнес не закоренелая грешница, досточтимая мать, умоляю, умерьте суровость вашего приговора, я вам отвечаю за ее поведение в будущем.

Аббатиса отвечала ей резко и твердо, но мать Камилла не отставала. Ее голос стал настойчивее, но в тот момент, когда их спор, казалось, достиг своей верхней точки, эхо их голосов погасло: они вошли в дверь монастыря.

Повернувшись к Амбросио, Матильда спросила у него, кто такая Агнес, к которой аббатиса, по-видимому, питает крайнюю неприязнь, и монах рассказал ей обо всех событиях, происшедших в часовне. Однако Амбросио не преминул заметить, что с тех пор образ его мыслей значительно изменился, и предложил использовать все свое влияние на аббатису, чтобы она смягчила суровый приговор, потому что теперь он чувствует себя более виновным, чем Агнес, добавил он.

— Ни в коем случае не делайте для нее ничего, — быстро возразила ему Матильда, — подумайте о последствиях вашего заступничества: слишком резкий поворот с вашей стороны не сможет не вызвать удивления, которое, в свою очередь, неизбежно породит подозрения, а ваша жизнь сейчас не такова, чтобы в нее можно было позволить кому-то проникнуть. Будьте лицемером, чтобы подольше пользоваться преимуществами своего беспутства. Предоставьте монашку ее судьбе: она недостойна пользоваться радостями любви, потому что показала себя неспособной их сохранить. Впрочем, меня зовут более важные дела. Ночь проходит, а мне нужно до наступления дня еще многое успеть, но спуститься в подземелье я должна одна. Окликните меня, если кто-нибудь подойдет, но, если вы любите жизнь, остерегитесь следовать за мной: вы падете жертвой своего собственного любопытства.

Говоря это, она подошла к отверстию гробницы, держа в одной руке лампу, а в другой — корзинку. Старая дверь, издав странный звук, качнулась на своих петлях, и Матильда исчезла в глубине склепа. В лицо монаха ударил спертый, почти густой воздух с резким запахом. Он заметил лестницу из черного мрамора, которая, казалось, ввинчивается в само нутро земли. Матильда начала спускаться. Амбросио некоторое время следил за ней, встревоженный необычайной глубиной этого колодца, дна которого он не мог различить. По мере того как Матильда спускалась все ниже, лампа описывала одни и те же круги, отчего казалось, что она стоит на месте. В конце концов ее свет исчез, и монах очутился в кромешной тьме.

Прошел час с тех пор, как Матильда спустилась вниз, но никаких признаков ее скорого возвращения не было. Амбросио кипел от любопытства и нетерпения. Наконец он не выдержал. Он толкнул тяжелую дверь и подошел к краю колодца. Чернота в нем была еще плотнее, чем в замурованной комнате. Снизу не слышно было ни звука, кроме той обычной звенящей тишины, которая здесь становилась еще более гнетущей и напряженной. Иногда ему казалось, что он видит, как шевельнулась тень, как если бы воздух глубин вдруг отхлынул обратно к отверстию склепа, и в эти же мгновения эхо приносило ему отзвуки знакомого голоса. Тем временем это ожидание его увлекло, и два или три раза он уже готов был нарушить запрет Матильды, но его все время удерживала какая-то непостижимая сила. Наконец любопытство все-таки взяло верх, и он решил уступить искушению. Он уже поставил ногу на первую ступень винтовой мраморной лестницы, когда вдруг с жутким шумом вокруг него запылали все стены, и ему показалось, что ураган, поднявшийся снизу, подхватил его, как листок. У него было такое же впечатление, как бывает во сне, когда вдруг привычные предметы теряют свои естественные свойства и подсказывают нам секрет, который мы еще не в состоянии ни понять, ни осмыслить. Он видел то, что было снаружи, и чувствовал ветер, летящий через своды, ставшие вдруг ужасно податливыми и прозрачными. Стены, скалы, небесный свод сверху, известковые подтеки снизу — все это мелькнуло перед ним, как сквозь трещину. Земля растворилась в ужасном шуме, и огненный гейзер, волной поднявшийся откуда-то из глубины, окатил его. Он упал на колени, ударился лбом о выступ ступеньки; затем мучительная боль, и снова светящийся столб промчался уже сзади и коснулся его затылка. Когда он пришел в себя, Матильда была рядом. Лицо ее казалось преображенным радостью.

— Вы ничего не видели? — спросила она.

— Ничего, кроме этого света, который чуть не сжег мне глаза!

— И ничего больше?

— Кроме этого, ничего.

— Кажется, светает. Пойдем, рассвет может нас выдать.

Она вернулась в свою келью так осторожно и так быстро, что монах с трудом за ней поспевал. Едва очутившись в келье, она бросилась на кровать и несколько мгновений лежала неподвижно, содрогаясь от каких-то внутренних конвульсий. Монах закрыл дверь и забрал у нее лампу и корзинку, которые она все еще держала в судорожно сжатых руках.

Наконец она немного расслабилась, и Амбросио принял ее в свои объятия.

— Мне удалось, — воскликнула она, — удалось вопреки всякой надежде. Вы не потеряете меня, мой друг, я буду жить! Я буду жить для вас! Эта попытка, в успехе которой я сомневалась, окончательно открыла мне ворота к счастью, одарила меня сверхъестественными милостями! О! Если бы я только осмелилась вам сказать, что я вижу, что я чувствую, если бы я могла поведать вам о своем могуществе и позволить вам подняться над вашей человеческой природой, как я только что поднялась над своей! Чтобы вы стали, как я, подобны ангелам и владели их тайнами!

Она увидела, как глаза монаха загорелись страстным желанием.

— И что же вам мешает? — воскликнул он. — Неужели вы считаете меня недостойным вашего доверия, лишенным отваги, живущим во власти самых глупых суеверий? Нет. Посмотрите, каков я теперь: для меня больше не существует страхов, и я буду сомневаться в истинности вашей привязанности ко мне, если вы еще от меня что-то скрываете.

— Ваши упреки несправедливы, и обязательства, которые не позволяют вам сейчас разделить со мной это счастье, огорчают меня гораздо больше, чем вас; вы даже не представляете насколько. Но я не могу, я не должна говорить. Те, что мной командуют, не позволяют мне этого. Вы еще не готовы услышать и понять значимость таких тайн, которые я пока вынуждена скрывать. Но час откровения не замедлит пробить и для вас, а до тех пор умерьте ваше нетерпение и вспомните, что вы мне торжественно поклялись не пытаться проникнуть в суть событий этой ночи. Я настаиваю, чтобы вы сдержали свою клятву, потому что, — добавила она, прижимаясь к нему и так поцеловав его в губы, что в нем задрожали все струны, — если я вам и прощаю ваше клятвопреступление по отношению к Богу, то все-таки смею надеяться, что хотя бы мне вы окажетесь верны.

Но он уже нес ее к постели. Колдунья, опытная в искусстве страшных заклинаний, тут же преобразилась в сладко стонущую плоть, украшенную всеми женскими слабостями, и монах еще раз смог насладиться своим кратким триумфом.

Прошло много дней. В монастыре все радовались чудесному выздоровлению юного Розарио. Что касается настоятеля, то постоянный грех быстро притупил его разум. И не прошло и недели, как он пресытился ничем не ограниченной свободой любить.

Ему хотелось теперь наслаждений более захватывающих, новых, и только его лицемерие мешало ему их искать. Чем больше он имел дела с испорченностью мира, тем больше была его уверенность, что среди прекрасных грешниц, спешивших к нему на исповедь, очень немногие смогли бы устоять перед его настойчивостью. Но в то же время он очень дорожил своей репутацией, чтобы не понимать, какую опасность представляет для него малейшая нескромность такой кающейся грешницы, которая, безусловно, поспешит повсюду похвастаться своей победой над добродетелью настоятеля, до тех пор считавшегося неприступным.